Записки блокадного человека - Лидия Яковлевна Гинзбург

Эгоистическое и неиндивидуалистическое сознание.

Его нежизнеспособность.

Оно должно перерождаться в новое гражданское (тотальное) сознание.

Симптоматична эволюция отношения к войне.

Неэгоистический индивидуализм на всех своих этапах, со всеми своими кризисами – оперировал общими ценностями как достоянием полноценной личности и признавал жертву как условие полноценности. Отсюда вытекает его отношение к войне, если он признавал данную войну справедливой.

Пацифизм как развернутое миропонимание принадлежит периоду эгоистического индивидуализма.

Революционный гуманизм отрицал не войну вообще, а войну, ненужную народу. Последовательное отрицание войны вообще принадлежит эгоистически-индивидуалистическому сознанию, изолированному.

Где то, ради чего может уничтожиться человеческий род?

В пацифизме для современного человека много бесспорного.

Ужас войны.

Но эта бесспорность того же порядка, как бесспорность ужаса многих стихийных явлений.

Ошибка, и политически роковая ошибка пацифизма в том, что он хотел быть не только ламентацией, но и программой. Пацифизм воображал, что всеобщее нежелание людей воевать может привести к прекращению войн. Между тем как война – это данность, из которой надо исходить и к которой надо применяться.

Пацифизм не учел:

I. Война – один из самых исконных и основных модусов социальной жизни. Все нормы поведения, все социальные оценки ориентированы на нее или на явления ей подобные. Невоюющий человек – это другой человек, о котором мы еще ничего не знаем. У него выработается другая мораль и другие импульсы поведения. Изъять же мораль человека нашей эры из военного контекста невозможно.

II. Война действительно ужасна и отвратительна, но:

1. Она же становится сферой и импульсом самых высоких чувств и переживаний.

2. Человек всегда существует, исходя из реальной фактической данности – как бы плачевна для него ни была эта данность, и к ней применяясь. И человек способен применяться к войне.

3. Многообразная, как сама жизнь, она становится сферой реализации и реализует многообразнейшие человеческие возможности. Проблема в том – удалось ли человеку найти в войне реализацию.

Необъятная разница между самоощущением согласных и насильственно втянутых. Пацифист предполагает только последних.

Все несчастье в том, что человек от пацифизма – это не гипотетический невоюющий человек будущего, но человек нашей военной эры, искусственно вытесненный из морально-психологических связей войны. То есть для нашей эры – это неестественный человек.

Этот человек, который не хочет воевать, к несчастью, в то же время не хочет и не может жить. Это человек послевоенного скуления. Они оплакивали полных жизни юношей, которых убила война. Но если юноши оставались жить, они оказывались не полными жизни, а пустыми и скулящими или просто серыми.

Люди, которые не хотят умирать на войне, еще не доказали своей способности жить и любить жизнь.

Ремарк.

Хемингуэй в «Фиесте» сам поставил себе ловушку. Герой, кастрированный войной, ничем не отличается от других, некастрированных. Они точно так же скулят и не могут жить.

Эгоистическое и неиндивидуалистическое сознание изживает пацифизм как миропонимание. Эгоистический человек не прочь уклониться от гибели, но ему не из чего взять отчаянный протест абсолютного и притом социально изолированного я.

Человек с размахом

Вечер. Оттер мрачно сидит один в комнате. Входит М.

– А! Вы! Ну что у вас?

– Ничего. Скучно.

– Вообще скучно. Надоело. Надоело крутиться. Сначала все было внове. Сначала вас бомбили. Потом был голод. Потом вас обстреливали. Потом еще что-то такое. Потом должны были прийти или не прийти немцы. Но когда это все повторяется сначала…

– Да. Вероятно, на фронте так не скучают.

– Слушайте, там то же самое. Здесь же полная стабилизация сейчас. Их тоже ничем не удивишь. Сначала их удивляли автоматами, мотоциклами, огнеметами и так далее. Теперь это все известно. И они сидят. Представьте себе, полтора года просидеть в той же землянке. Это взвоешь от скуки. Они готовы на что угодно, на самое отчаянное наступление, сражение. Только бы вырваться. К черту на рога. Эта стабилизация очень плохо отражается морально. Начинается подсиживание, выслуживание, пьянка.

(Отрицание ценности за той сферой действий, которая ему открывалась и в которую он не вошел. Он, конечно, не может отрицать эту сферу вообще. Тем более, из нее он черпает весь материал для своих попыток идеологической деятельности. Но он же отрицает ее как раз на том участке, где он мог бы быть.)

– А вы, что делаете сейчас?

– Да так. Я, главное, думаю, что пора заняться делом. Мы все существуем в состоянии какой-то временности. Это хорошо было прошлой зимой. Но сейчас этот блокадный быт так устоялся, стал бытом. Может быть, нам осталось существовать меньше, чем тогда, но нельзя два года жить временно. Надо заняться настоящим делом. Ведь нет же у вас слово пропущено, что-то, чем вы здесь занимаетесь, – настоящее дело.

(Теперь, когда его здесь нет, это не настоящее дело. Раньше он считал бы, что оно на данном этапе самое нужное.)

– Понимаете. Когда я вижу бесконечные письма, которые получает Ольга Федоровна Берггольц со всех концов. От кого угодно, от профессоров, из совхозов, от красноармейцев. Когда я вижу, как люди реагируют на каждое слово, как им это нужно. Как это доходит до человека.

(Его жена замечательная женщина. Ему приятно об этом говорить.)

– Я ведь по существу своему просветитель. Для меня главное донести нужную мысль до человека.

(О! Это готовая, сгущенная в односложную формулу автоконцепция. Вся воля к воздействию, администрирование и прочее нашли себе высокий регистр.) Есть о чем поговорить с людьми. Есть темы. Этим нужно заняться.

– Ну да. Но как вы согласуете просветительство с агитацией? Сейчас нужно говорить гораздо более прямолинейные вещи.

(Он пропускает мимо ушей неудобную реплику. В дальнейшем выясняется, что формула «просветитель» уже содержит в себе скрытый самооправдательный механизм. Просветитель – педагог. Это позволяет упрощение, приспособление мысли к близлежащим социальным целям. Отсюда может быть дотянута мысль – и до агитации.)

– Наши люди делают невероятные вещи. Их пять-шесть человек, и им приказано держать противника. И они держат. Они не уходят ни при каких обстоятельствах. Таких случаев тысячи. Без конца. Что это, ухарство? Нет, это характер народа. Я теперь очень внимательно перечитываю «Войну и мир». И я вижу, как он многое верно угадал в этом характере. Очень многое из того, что он говорит, вполне применимо.

– Именно что же? Как вы толкуете эту сопротивляемость?

(Он не реагирует на вопрос. Я вижу, он куда-то гнет, устремляется к какому-то еще скрытому выводу из этого разговора. В контексте оправдания своего сидения здесь он осуждал дух фронта. В контексте восхваления своей деятельности агитатора он восхваляет дух фронта.)

– Теперь возьмите, что произошло в Тулоне. В город вошли три бронемашины. Сколько может в город войти бронемашин? Подумаешь, сколько может в город войти бронемашин? По узким улицам.