Камер-фрейлина императрицы. Нелидова - Нина Молева

Пьер Александр Парризо.

Письмо из России. 1793.

   — Катишь, вы слышали о конце Людовика XVII?

   — Конце, ваше высочество? И его тоже?..

   — Его нет, но уничтожен он не менее изощрённым способом. Я говорил вам, тысячи раз говорил: так называемый народ не знает ни сострадания, ни сожаления. Он с такой же лёгкостью расправляется с детьми, как и с венценосными особами. И чтобы это чудовище не уничтожало всё вокруг себя, необходима железная лоза и крепкая рука. Только так!

   — Но что всё же случилось, ваше высочество? Вы не хотите ввести меня в подробности?

   — Почему же. Они могут помочь привести вас в чувство и вернуть из заоблачных эмпирей на грешную и страшную землю. Что вы знали о маленьком наследнике французского престола?

   — Я? Пожалуй, только то, что он родился через 2—3 года после вашего пребывания в Париже.

   — Нашего с вами пребывания. И при рождении получил титул герцога Нормандского. А четырёх лет, после смерти старшего брата, объявлен дофином.

   — И что вместе со своими венценосными родителями оказался в тюрьме Тампль.

   — Так вот, после казни Людовика XVI, своего родного брата, граф Прованский провозгласил племянника королём Франции.

   — И это предрешило его судьбу.

   — Что значит — предрешило его судьбу? Его судьба была предрешена его рождением! И что же вы полагаете — лучше жить, отказавшись от своих королевских прав и достоинств, чем публично заявить о них? Впрочем, эти вопросы вам непонятны — они доступны только венценосцам.

   — Но ведь маленький принц ещё в июне 1793-го был разлучён с королевой-матерью.

   — И передан в руки некоего сапожника-якобинца, который вместе с женой издевался над ним, как умел, вымещая свою злость против всех монархов мира. Но этого бунтовщикам показалось мало. Через полгода они заключили юного короля в Тампль или какое-то иное тюремное помещение. Одного года пребывания в нём оказалось достаточным, чтобы принц заболел, и даже тюремщики вынуждены были сообщать муниципальному совету о резком ухудшении его здоровья.

   — Этого малютки в десять лет...

   — Да-да, ему было отказано во всякой врачебной помощи. Врачи, оказывается, просто не допускались к маленькому Людовику. И только тогда, когда страшные опухоли появились у колен и всех суставов, его осмотрели доктора и пришли к выводу о безнадёжности состояния.

   — И они отказали ему в помощи? Как когда-то отказывали сёстрам государя Петра Алексеевича и Анне Леопольдовне...

   — Что за идиотское сравнение, мадемуазель Катрин! Что за сравнения! В случае с царевнами, да и с правительницей речь шла о необоснованном захвате престола — иначе поступать с подобными претендентами было просто невозможно. А здесь так называемый народ, уличный и деревенский сброд, посягнул на самую идею монаршего правления. Неужели вам непонятна разница?

   — Конечно, понятна, ваше высочество. Но и там, и там страдали просто люди. Если Пётр Великий уже вернул себе отнятые у него права, то можно было проявить больше милосердия к пожилым и ни на что не покушавшимся женщинам. Своим тёткам. Так, мне представляется, было бы вернее перед лицом Всемогущего.

   — Они просто надоели моему великому прадеду. Они не раскаивались в душе в содеянном.

   — Но они ничего не сделали.

   — Не вам об этом судить. Монарх всегда прав в своих действиях! Вы слышите, всегда! Здесь нет предмета для обсуждений. Короче, 8 июня 1795 года король Франции Людовик XVII скончался. Ему не было оказано никаких почестей. Его опустили на кладбище Сен-Мартен в общую могилу. Вы слышите — общую! Короля Франции! И специально залили негашёной известью, чтобы от тела ничего не осталось. И это при множестве свидетелей, чтобы ни у кого не возникло сомнения в его смерти. И не существовало возможности должного перезахоронения.

   — Помните, ваше высочество, я сопровождала вас в Александрову слободу, под Москвой. И там глубоко в земле два могильных камня без надписей. Царевен Марфы и Федосьи Алексеевны — их удалось задним числом вынуть из общей могильницы. Наверно, под рукой не оказалось извести. Или — они не были её достойны.

Мы были очень любезно приняты, но здесь я очутилась в атмосфере, совсем не похожей на петербургскую. Вместо непринуждённости, господствующей при Императорском дворе, я нашла здесь стеснение, всё было натянуто и безмолвно. Великий князь, который, впрочем, очень умён и может быть приятным в обхождении, если он того желает, отличается непонятными странностями, между прочим, дурачества устраивать всё вокруг себя на старый прусский лад. В его владениях тотчас встречаются шлагбаумы, окрашенные в чёрный, красный и белый цвет, как это имеет место в Пруссии, при шлагбаумах находятся часовые, опрашивающие проезжающих, подобно пруссакам. Всего хуже — что эти солдаты — русские, переодетые в пруссаков; эти прекрасные на вид русские, наряженные в мундиры времён короля Фридриха I, изуродованы, этой допотопной формой. Русский должен оставаться русским. Он сам это сознает, и каждый находит, что он в своей одежде, коротком кафтане, с волосами, остриженными в кружок, несравненно красивее, чем с косою и в мундире, в котором он в стеснённом и несчастном виде представляется в Гатчине. Офицеры имеют вид, точно они срисованы из старого альбома. За исключением языка, они во всём прочем вовсе не похожи на русских. Нельзя сказать, чтобы эта метаморфоза была умно задумана. Мне было больно видеть эту перемену, потому что я чрезвычайно люблю этот народ.

Принцесса Саксен-Кобургская. Письма

германской принцессы о русском дворе.

1795.

   — Что?! И это окончательно? Никакие переговоры больше невозможны? Но почему? Почему?.. Бедная Александрина! Бедный милый ангел! Ей так понравился принц. Они, кажется, созданы друг для друга. Чья это злая воля? Чья, я вас спрашиваю, ваше высочество?

   — Мой дорогой друг, мне ли не понять ваших переживаний отца. Поверьте, я пережила всё то же, что и вы, пока ехала сюда из Петербурга. Моё сердце разрывалось.

   — Оставьте ваши материнские излияния, великая княгиня, — они меня не интересуют. И почему вы вообще оставили Александрину одну среди этих отвратительных людей? Почему не остались с нею?

   — Но я хотела сообщить новость прежде всего вам.

   — Новость, которая должна меня убить, не правда ли? И вы считаете, что в этом была крайняя нужда?

   — Мой друг, но вы несправедливы, я не могу прежде всего не думать о вашем душевном состоянии...

   — Всё верно, вы сделали своё чёрное дело. Теперь подробности.

   — Но я не знаю решительно никаких. Императрица ничего больше мне не сказала, кроме того, что свадьбы не будет и что Александрина не станет супругой шведского короля. Вы же знаете, мой друг, императрица сама решает, как долго продлится её разговор с любым человеком. Я не представляю в этом отношении исключения.

   — Кроме тех случаев, когда вы летите в большой дворец жаловаться на собственного супруга и повторяете свои жалобы во всех переходах дворца, всем прислужникам и истопникам.

   — О, как вы жестоки, мой друг!

   — Теперь ещё и жесток. Это надоело, понимаете, надоело! Сергей Иванович! Где же вы, Сергей Иванович? Вы слышали, что произошло?

   — К величайшему моему сожалению, ваше высочество. Катерина Ивановна только что рассказала мне подробности об этой беде. И это надо пережить нашей великой княжне, такой гордой, такой исполненной чувства собственного достоинства, такой похожей на своего отца. Для меня всегда Александра Павловна была светлым духом нашей Гатчины, и как-то в душе я продолжал связывать её рождение с передачей вам, ваше высочество, Гатчины.

   — Да, да, Сергей Иванович, Александрина родилась у меня в марте, а в августе мы уже были в Гатчине. Можно сказать, что бедная девочка увидела мир из окон этого дворца.

   — Опять эти слезливые сантименты! Но где же Катерина Ивановна? Почему она не пришла вместе с вами?

   — Насколько я понял, Катерина Ивановна была уверена, что вы уже всё знаете — ведь великая княгиня пустилась в путь из Петербурга почти одновременно с ней. И теперь Катерина Ивановна, по её словам, решила ждать, если вообще понадобится вашим высочествам.

   — Ещё одно испытание моего терпения! Позвать её! Немедленно позвать сюда Нелидову! Обычные женские капризы и выверты!

   — Вы напрасно обвиняете меня, ваше высочество, в выдумках. Мне представлялось, что родителям великой княжны есть что сказать друг другу наедине, без посторонних ушей.