Вдовье счастье - Даниэль Брэйн

быть и вовсе не «рулетка»… кто знает, что происходило за закрытыми дверями в комнате, где ставка была много больше, чем жизнь.

Демид Кондратьевич из кожи вон лез, чтобы за очередные дурные вести я не снесла ему башку, но мне было плевать на Леонида — я поражалась, как неожиданно профессионально сработала полиция сразу после. Немедленно вызвали швейцара «Савоя», и то ли Демид Кондратьевич схватывал все важное на лету и хорошо учился на своих ошибках, то ли покривил душой, передо мной рисуясь, и опознание проводил некто более грамотный, но задали швейцару вопрос «узнаешь ли ты барина», без наводящих, и тот уверенно заявил, где и когда покойного видел. Узнал Леонида и один из моих лихачей, стоявший в тот вечер возле номеров, а спустя пару часов и Данила показал, что покойник на столе и есть человек, говоривший с Палашкой и передавший ей яд и деньги. Потом отыскался глуховатый рассыльный, которому «мертвая барыня из нумеров наказали снести записку до господина Апраксина».

Дело об убийствах моей матери и моей крепостной девки было закрыто.

Лукея прошла через суровые допросы, но рассказала не больше того, чем мне той ночью. Леонид не делился с ней планами, лишь приказывал, она исполняла все, что ей было велено — нехотя, с презрением, с ленцой, но при этом беспрекословно. Я перерыла все бумаги, что у меня были, но не нашла ни одной, указывающей, кому Лукея принадлежит, не дал ничего и обыск у Леонида. Демид Кондратьевич навестил Петра Аркадьевича, и именно среди его крестьян, которых у него насчитывалось почти полтысячи, и была записана наглая, совершенно бесстрашная баба.

Я не понимала, ненавижу Лукею или ей восхищаюсь. Запутывая всех, издеваясь над всеми, бесправная старуха, чужая собственность, ни в чем не раскаиваясь вела свою игру, а может, все и случилось потому, что кто-то считал, что безраздельно властвует над ее жизнью… Лукея доказала, что это не так.

Она обокрала приютивший меня дом — и следом украла деньги уже у меня; унижала меня, моего мужа, Леонида и всех на свете; заступалась за меня, помогала мне, советовала, предупреждала — и сыпала яд недрогнувшей рукой, а после оплакивала. И все это время, я была убеждена, у нее не было ни злого умысла, ни расчета, все, что она делала, словно бы как ребенок, от всей души. Удивительная старуха… столько ненависти и любви одновременно в одном человеке по отношению к одним и тем же людям.

Петр Аркадьевич уплатил мне тридцать золотом за погибшую Палашку и еще триста штрафа в казну. И он, и его жена попытались наладить со мной отношения, не пеняя, что я предала дворянскую честь во имя презренного злата, но я не спешила сходиться с ними. Злость, что меня выставили из дома зимой, без денег, с четырьмя детьми, была еще слишком сильна и свежа.

В отличие от братца Петр Аркадьевич оказался помещиком хоть куда, наследство папеньки Аркадия Апраксина не промотал, а приумножил. Дмитрий Аркадьевич гулял направо и налево, закладывал все, что мог заложить, а что не мог заложить, продавал по дешевке, нанимал сыновьям иностранных безграмотных гувернеров, скупал у ювелиров драгоценности, чтобы спустя какой-то срок и их заложить, и швырял актрисам под ноги золото, шокируя размахом даже купцов. Петр Аркадьевич штудировал умные книжки, выписывал знающих агрономов, приобретал выносливое и крепкое поголовье, высеивал на полях неприхотливые злаки, ставил новую мельницу и всячески поощрял трезвость и трудолюбие в мужиках.

Имение его приносило хороший доход, все были при деле, и что бы ему не забрать не только трех перешедших по наследству от покойного брата мужиков, но и Лукею. Все сложилось бы иначе, но что жалеть? Петр Аркадьевич, разделяя со мной символическую трапезу после камня, предложил отправлять к нему на лето детей — «родная же кровь, Вера Андреевна», я отказалась, возможно, резче, чем стоило. Петр Аркадьевич стоически принял и это.

Я искренне привязалась к Марфе, но покинула дом купца Теренькова, не желая, чтобы у моих малышей с этой квартирой были связаны тяжелые воспоминания, и переехала в доходный дом купчихи Барановой, той самой моей благодетельницы, простившей мне долг. Баранова не просто пожалела меня, в те минуты близкую к помешательству, а спасла: несмотря на нелестные брошенные мне вслед слова, она поселила во мне чувство, что я справлюсь. Феврония и Анфиса водили моих малышей играть с ее детьми, я успела пару раз с ней почаевничать и обсудить «купеческий салон» модных платьев. Не самое доходное начинание, но моде прет-а-порте пришла пора заявить о себе в этом мире, а мне — начать диктовать, какой она будет.

Феврония и юная Ненила были со мной теперь неотлучно, Анфиса приходила днем, но оставалась иногда допоздна, бывало и до утра, когда Афанасий работал в ночную смену. Мы запустили маршруты уже круглосуточно, и я дергалась — мне бы не пропустить, когда в этом мире появится где-то железная дорога.

Аксентьев купил помещение под банк, за несколько дней оборудовали огромное и неприступное хранилище, и я поместила свои капиталы в надежные руки. Казалось, мне можно не опасаться за свою жизнь, но я была неспокойна.

Кто-то пытался меня убить, закрыв заслонку, кто-то шел ко мне с подушкой, или сперва была я сама, а после мои расшатавшиеся нервы?.. А чувство вины, то, что я могла что-то сделать иначе? Я могла сохранить чью-то жизнь.

Леонид давал мне шанс, просил написать на его имя доверенность. Вышло, что шанс он давал себе самому, а я ни капли не сожалела о его смерти. Он убил мою мать, чтобы она не стояла у него на пути, собирался разделаться и со мной — все ради того, чтобы получить опеку над малышами, а вместе с опекой и деньги. Леонид заблуждался, полагая, что яд в вине не обнаружат. Цыплята от алкоголя ушли в мир иной, но полицейский доктор оказался не промах и выделил посторонние примеси. С мясным пирогом, в который Лукея подсыпала яд и которым на мое счастье и свою же беду полакомилась Палашка, на первый взгляд было сложнее… доктор справился, и я послала Никитку на базар восполнить поредевшую в результате следственного эксперимента цыплячью рать.

Я не была на поклоне матери и Леонида, но с Палашкой простилась как должно. Не было никого, лишь я, Ефим и молоденький пастырь, и озеро уже не было сковано льдом, гроб легко проскользил над гладью воды и пропал в белых скалах, несколько красных ягодок