Вдовье счастье - Даниэль Брэйн

торопясь. — Отлежится, не барыня, чай! Выносит, еще с десяток народит! Пойду я еще куда на ночь глядя…

— Рот свой поганый закрой! — рявкнула я, досадуя на дурную старуху. Своих детей у нее, возможно, и нет, но она повидала немало и знает, что делать, только вот заставить ее шевелиться можно разве что палками, и то не факт. Даже если я сейчас прикажу ей бежать за повитухой, с нее станется никуда не пойти, высекут потом, значит, высекут. — Или помоги мне, или вон пошла!

Продолжая гундеть, что девки ныне разнежились, а раньше в поле рожали, и ничего, Лукея убралась из квартиры. Анфиса немного порозовела и заупрямилась, убеждая меня, что все прошло, но я едва не вытолкала ее за дверь, взяв обещание лечь в постель и тотчас позвать повитуху. Меня знатно потряхивало. Бедная девочка так мечтала об этой беременности, пусть все обойдется, Всевидящая, ты же добра, неужели ты можешь смотреть на мучения равнодушно?

Я заглянула к Льву Львовичу, наказала разобраться с деньгами самому — ни разу он не дал повода в себе усомниться, впрочем, он знал, что я в любой момент могу за ним расчеты перепроверить. Заглянула на кухню — аппетит пропал, ни мясной пирог, ни с пылу с жару пирожки Лукеи не прельщали, с неприятно прыгающим сердцем я ушла в спальню и забралась с ногами на кровать. Утомившиеся дети спали, я держала на коленях раскрытую книгу об истории страны, но не читала, а смотрела на малышей и тонула в непередаваемой нежности. Какой же это выстраданный, великий дар — материнство! Какая же я счастливая, черт возьми!

Явилась Палашка, нечесаная до невозможности и ободранная, словно ей играли в футбол, Лев Львович, впустивший ее в квартиру, зрелищем впечатлился, но промолчал. Я велела Палашке помочь мне раздеться, затем отослала ее в закуток на кухне и легла. Из кабинета доносились успокаивающий перезвон монет, мерный стук счетов и бормотание Льва Львовича, потом и он ушел, Палашка закрыла за ним дверь, я встала и заперлась в своей спальне.

Пришла мертвая тишина — не считая знакомых звуков, которые я давно воспринимала как фон. Когда-то это были гудение двигателей, шелест шин, далекий грохот какой-нибудь стройки, полицейская «крякалка», детские крики… Здесь их сменили цокот копыт, скрип телег, окрики лихачей и пронзительные свистки городовых, и было все это буднично и привычно.

Ни суеты, ни беготни, ни хлопающих дверей. Я понадеялась, что Марфа дала Анфисе какое-то средство, или бедняжка легла и уснула и все хорошо… Миша подкрался ко мне под бочок, и я тоже заснула, чтобы проснуться от вскрика.

Крик был короткий и будто в самое ухо, я прислушалась, ничего не услышала больше и решила, что это во сне, и расслабилась. На кухне что-то упало, раздался новый болезненный вскрик, проснулась и заплакала всегда чутко спящая Лиза, за ней закряхтел Гриша, я резко села, окаменев и прижав к себе детей. Лиза в моих руках чуть утихла, и я различила, как на кухне что-то двигается и падает, уловила плохо сдерживаемый стон, он перешел в истошный вопль, что-то грохнуло, и потянуло палью.

Снова что-то упало, показалось — человек рухнул как подкошенный, и я, заслоняя собой детей, как наседка пряча их под себя и за спину, не отрываясь смотрела на дверь. Она тяжелая, ее не выбить, а если я открою окно и закричу…

— Тихо, маленькие, тихо, все хорошо, — шептала я одними губами. У меня спрятан нож, я прикончу любого, кто посмеет к вам подойти, неважно сколько их, неважно чем они вооружены. — Мама здесь, все хорошо…

Запах гари становился сильнее, крик — громче, отчаянней, кто-то бился в агонии. Палашка? Я вскочила с постели, зацепилась за собственную рубашку и едва не упала, спешно, про себя нецензурно ругаясь, начала придвигать к кровати стулья со своей стороны, вспоминая все известные медицинские случаи. Внематочная беременность, панкреатит, камни в почках, апоплексия яичника? Дети плакали, кроме Сережи, я приложила палец к губам:

— Тс-с, все хорошо, Сережа, посмотри за братиками и сестрой, я сейчас вернусь, хорошо?

— Мама, что случилось?

— Не бойтесь, я никому не дам вас в обиду, — пообещала я, уповая, чтобы голос звучал ровно и твердо. — Просто сидите здесь, хорошо?

В дверь квартиры заколошматили, даже стены затряслись. Я понимала, как детям страшно, они жались друг к другу, а я, их мать, должна их бросить одних, и — может быть, я себе никогда не прощу, что сделала это на их глазах! — я вытащила кинжал из-под матраса и подошла к двери спальни. Стоны, крики боли, грохот, детский плач. Сердце матери все, кроме плача детей, выносило, остальное хотелось заткнуть не мешкая любой ценой, даже ценой чьей-нибудь жизни.

— Барыня! Барыня Вера Андреевна, откройте! — гремел за дверью квартиры Фома. — Афонька, туды тебя в душу, ломай! Барыня!

Я закрыла спальню, чтобы детей не пугать еще больше, вой и стоны рвали слух и нервы. Я не знала, что происходит за закрытой дверью кухни, ясно чувствовала гарь и неприятный кислый запах, я боялась на секунду выпустить из поля зрения спальню и неслушающимися руками дергала чертов засов, а входная дверь шаталась под сильными ударами, выскальзывая и не поддаваясь ни мне, ни Афанасию, нож мешал, но я не могла разжать пальцы.

— Стой, стой, Афанасий, Фома! — заорала я, они услышали, мне удалось рвануть засов, дверь распахнулась, я еле успела отскочить. Фома, Афанасий, Никитка и Марфа застыли, увидев меня с ножом, соседи высыпали в коридор и при свете свечей походили на привидения. — Марфа, беги к детям! — крикнула я и кинулась в кухню, юркий Никитка за мной.

От сгоревшей тряпки плевками расходился огонь, в зловонной луже плавилась свеча, в полуметре от пламени, скорчившись, уткнувшись лбом в пол и оттопырив зад, тяжело дышала и коротко, страдальчески вскрикивала Палашка.

Никитка быстро затоптал разгорающийся огонь и плеснул на занявшееся полотенце водой, подоспел Афанасий, подхватил Палашку под мышки и попытался поднять, она завопила, и ее вывернуло желчью. Дети ревели, я слышала лишь их отчаянный плач и удары собственного сердца в ушах, и стояла, оцепенев и не зная, что…

На столе лежали нетронутые пирожки, мясной пирог и стояла непочатая бутылка вина.

— Воды! — хрипло каркнула я. — Воды, больше воды давай! Не мне! Ей! — рукой, трясущейся как от удара током, я указала на