Золотая Колыма - Герман Волков

Но когда Валентин Александрович узнал, что на берегу любезной ему бухты строится культбаза, для которой он предлагал место Луксу, то почувствовал себя основателем этой культбазы и возгорелся желанием посетить ее.

Завагентством Союззолота Кондратьев, ходивший после чистки гоголем, охотно предложил свои услуги, рабочих и шлюпку, заарендованную у Александрова.

Через три дня грузы экспедиции двинулись в бухту Нагаева. Перевозка их растянулась на две недели.

В начале октября на Нагаевской культбазе собрались все, кто выезжал на материк, расположились в школе, в недостроенном интернате. Достраивали сами.

— Коля,— сказал Казанли своему другу Корнееву,— говорил я тебе: «Будешь строить первый город на Колыме!» Вот ты и строишь. Оставайся здесь архитектором.

— А что? И останусь!  Меня в Ленинграде никто не ждет...

— Ты опять об Иринке? Ну вышла сестренка замуж, что делать... А ты не грусти. Я тебе невесту получше привезу.

В просторных классных комнатах геологи и культбазовцы нередко чаевали вместе, бесседовали, спорили о будущем.

Билибин рисовал яркие картины:

— Колыма затмит и Алдан, и Аляску!

— А Калар? — спрашивал Николай Тупицын, заместитель заведующего культбазой, молодой, очень начитанный, по образованию филолог-китаист.

— Какой Калар? — удивился Юрий Александрович.— Не слышал.

— Пока вы Колыму открывали, в Забайкалье Калар открыли и, как пишут газеты, золото перспективное.

— Не может быть. Богаче Колымы быть не может! На Колыму надо только дорогу проложить. Вот проложат железную дорогу...

— Железную? — с явным сомнением спросил Тупицын.

— Непременно! Как американцы к Доусону...

— Когда ее построили, надобность в ней отпала: город золота Доусон стал городом призраков.

— Да, Доусон стал городом призраков. Клондайк остался заманчивым лишь в книгах Джека Лондона. Но Колыма не Клондайк и не Эльдорадо! Город, который будет построен здесь, не станет мертвым, как Доусон. Ему жить века! И железная дорога до Колымы должна быть построена. Держу пари!

— На что?

— На ящик коньяка.

Билибин и Тупицын ударили по рукам. Раковский разделил их.

Николай Владимирович Тупицын через полтора года станет талантливым геологом, проработает на Колыме до старости и с доброй улыбкой будет вспоминать:

«Билибин, уверенный в себе, в своих прогнозах, любил держать пари и часто выигрывал. Но на этот раз он мне проиграл. Дорогу до реки Колымы и дальше, на тысячу километров, построили, но все-таки не железную, а шоссейную. А что касается города, которому на берегу бухты Нагаева «жить века», тут Юрий Александрович, как всегда, оказался прав и прозорлив. И наша культбаза послужила началом этого города...»

Больше месяца прожили геологи на берегу бухты Нагаева. Золотая хвоя лиственниц опала. Снег горностаем укрыл все побережье, а незамерзшая водная гладь стала похожей на большой овальный камень халцедон, распиленный, прекрасно отшлифованный, в белой оправе кварца.

Из окон школы вся бухта Нагаева видна как на ладони. И всегда возле этих окон кто-нибудь стоял, желая первым увидеть черную трубу «Воровского». Но прошел месяц, а в открытые ворота бухты никто не входил.

Цареградский однажды спросил Билибина:

— А придет ли «Воровский»-то? Не обречены ли мы на зимовку?

— Придет,— ответил Билибин.— Моряки всегда держат слово.

— Юра, а ты прикинул, где остров Врангеля?

— Прикинул.

— И все-таки веришь, что можно на какой-то старой калоше за три недели по трем морям обогнуть Камчатку Чукотку и вернуться обратно?

— Думаешь, обманули? Но зачем им обманывать? Нет, я, видимо, не понял. Наверное, они пошли не на остров Врангеля, а в бухту Врангеля, которая недалеко отсюда, в Приморье.

— Хорошо бы.

МОРЕ БУРЬ И НЕВЗГОД

В бестуманные дни за воротами бухты, на сверкающем, будто фольга, горизонте, в предзакатные часы появлялось что-то похожее на белый дымок парохода. Но это был даже не мираж. Чуть отрываясь от моря, выступали над ним вдалеке гористые заснеженные вершины острова Спафарьева.

Надежды на прибытие парохода и скорое возвращение в родной Ленинград рушились. Ничего не оставалось, как зимовать и ждать. Ждать, как подсчитал Билибин, восемь месяцев — двести сорок дней, а может, и больше...

Но в начале ноября как раз перед самым праздником, когда над школой водрузили красное знамя и украсили кумачовыми полотнищами больницу, ветлечебницу и все жилые домики (готовились к открытию культбазы) и сами геологи, смирившись со своей участью, стали настраиваться на долгую зимовку, на рассвете вдруг раздался крик:

— Пароход!!!

Этот крик электрическим разрядом разнесся по всем зданиям, и все — кто в чем был — высыпали на мягкий снег, выпавший ночью. Бинокли врезались в подножие Каменного Венца. У кого их не было, нетерпеливо спрашивали:

— «Воровский»?

— Не похож...

— Наш?

— Кажись, иностранный...

— Опять лопнули наши надежды...— вздохнул Цареградский.

— Так это — она! Старшая дочь папаши Мюллера!

— Точно! «Нэнси Мюллер»! Ура, старая калоша!

— В шлюпку, товарищи! — скомандовал завкультбазой Яхонтов.

Изрядно потрепанную-лодку выволокли на воду. Все сели на весла. До Каменного Венца — мили три. Гребли жарко, На подходе прочитали:

— «Нэнси Мюллер»!

Яхонтов пояснил Билибину:

— Есть три судна: «Нэнси Мюллер», «Кэтти Мюллер», «Розалия Мюллер». Они названы в честь трех дочерей капитана Мюллера. Сам он не то англичанин, не то норвежец, не то американец. Говорит на многих языках. Зафрахтован нашим Совторгфлотом. Служит нам честно. С ним вполне безопасно можно плыть...

Пароход был похож на лапоть, истершийся, ободранный, в подтеках ржавчины и мазута, с торчащими, будто колья, грузовыми стрелами. За ранним часом на палубе не было ни души. Лишь когда обошли судно, увидели, что под одной стрелой кто-то копошится и звякает лопатой о каменный уголь.

Грузчик не обращал внимания на лодку. Наконец на баке показались двое в зюйдвестках, и с палубы заскрипел трап. По его скользким ступенькам Билибин и Яхонтов взобрались на борт, и два японца, беспрестанно кланяясь, провели их в капитанскую каюту.

Капитан, больше смахивающий на лавочника, кругленький, толстенький, в черном ластиковом халате, с рыжей бородкой, похожей на репу, представился:

— Папаша Мюллел.

Был он приветлив, радушен, словоохотлив. Сразу же усадил за стол, пододвинул заморские бутылочки, запросто, бесхитростно стал расспрашивать и так же, как старый приятель, рассказывать о себе: