Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

— Что хотел?

— Игумен Воскресенского дисненского монастыря Афиноген Крыжановский…

— Вшистко едно, — прервал гетман. — Говори, зачем пришел?

— Бью челом тебе, ясновельможный, и прошу твоего заступничества. Тяжко стало жить работному люду в Дисне. — Хотел было сказать «шановное панство», но вовремя прикусил язык и поправился: — Литовские люди чинят обиды, избивают чернь, обкладывают непомерными податями…

— Чего брешешь?! — топнул гетман. — Подданные короля чинить обиды не могут.

— Сущую правду говорю, ясновельможный. Лгать тебе непристойно.

— Тебя, старого пса, за такие речи повесить надо!

— Смилостивься, ясновельможный, — твердо продолжал игумен. — Не от своего имени пришел — беда людская заставила. Бабы и дети плачут, мужики молят бога, чтоб животы сберег…

— И не молите! — костлявым кулаком гетман Кишка стукнул в подлокотники кресла. — Управимся с Хмелем — всю нечисть высечем и церкви огнем попалим!

— На то воля господня, ясновельможный.

— Уходи! И больше чтоб не появлялся у меня…

С тяжелыми думами шагал игумен Афиноген. Словно приговор, все еще звучали слова гетмана: «Всю нечисть высечем…» Нечисть — значит белорусцев. Здесь — значит не только на полоцкой земле, а повсюду: в Дисне, Орше, Витебске, Могилеве, Менске — на всей Белой Руси. Надеется гетман, что сие произойдет, как разобьют Хмеля. Выболтал гетман Кишка тайные замыслы шановного панства. «Управимся с Хмелем…» А если не управятся? Ведь и такое может статься. Может. Воевала Речь Посполитая с Русью. Царь Иван уже брал Полоцк. На сей раз если придут ратные люди московские, то могут остаться навечно. Пусть бы сбылось!.. Выходит, надо торопиться в Москву.

Шагал игумен Афиноген, и обливалось сердце кровью от обиды. Выходит, лгарь он? Выходит, подданные короля не чинят разбоя? То чернь, виновата. И жалобу писать некому, и суда праведного нет. Сжал сухой ладонью кий. Есть божий суд! Решил: как придет в Дисну, отпишет архиепископу Могилевскому и игумену Кутеинского монастыря, чтоб знали…

Алексашка перебрался в хату Никиты. Хата была досмотренная. Татьяна перестелила на полатях свежую солому, убрала разбросанные пожитки. Когда вносила солому, словно невзначай зацепила Алексашку боком. Тот отпрянул в сторону, Татьяна покосилась:

— Чего стоишь на пути?..

— Не заметил.

— А ты замечай! — и загадочно сверкнула карими глазами. Вороша солому, усмехнулась: — Мягко спать будет… Глядишь, и бабу скоро приведешь?

Алексашка из-подо лба посмотрел на Татьяну, подумал: блудная.

— Приведу. А что?

— Ничего. За тебя любая девка пойдет.

И вышла, покачивая бедрами.

Алексашка ходил по хате, осматривая стены, заглянул в клеть. В углу наступил на что-то круглое, твердое. Для качалки — тонковато. И не дерево: слишком тяжелое. Взял в руки и удивился — шкворень. Такие видал только в панских каретах. Как попал он в хату Никиты, понять не мог. Тонкие шкворени куют из хорошего железа. И подумал, что не плохо бы в сарае приладить горн. А из шквореня могла выйти отменная сабля. Шкворень внес в хату и положил под полати.

В полдень, цепляясь за порог, в хату ввалился писарь магистрата, уставился на Алексашку.

— Где медовар Никита? Пусть немедля в суд идет.

— Нету Никиты.

— Куда подевался, что его нету? — недоумевал писарь.

— Вот так — нету.

— Ты кто будешь?

— Челядник цехмистера Левки… Перебрался в хату Никиты.

— Убег медовар?! — глаза писаря округлились, и он выскочил из хаты пулей.

«Сейчас будет медуха…» — в тревоге подумал Алексашка. И не ошибся. Не прошло и получаса, как возле дома остановилась коляска. Из нее выбрался судья пан Лебединский. В хату не входил, остановился у порога. Алексашка поклонился.

— Где медовар Никита? — зло спросил он.

— Не ведаю, пане. Когда пришел, хата пуста была.

— Неведомо?! — лицо судьи скривилось. — Говори, куда сбежал?

— Люди сказывали, в лес.

— Лгарь! — в бешенстве закричал судья. — С бабой и отроком сбежал. Не иначе, как на Русь!

Алексашка сообразил, что все сейчас может кончиться иначе: схватят его вместо Никиты и на том — конец.

— Может, и туда, пане. Только мне Русь не нужна, ибо в унию перехожу.

Судья в гневе поджал губы, но словам Алексашки поверил. Повернул голову к писарю.

— Снаряди трех воинов. Пусть скачут по витебскому шляху и настигнут схизмата! — круто повернувшись, пошел к коляске.

Алексашка облегченно вздохнул. Когда коляска, запылив, скрылась, перемахнул через изгородь и влетел в хату Левки. Тот наблюдал из сеней и догадался, в чем дело.

— Могут догнать, — и покачал головой. — Худо будет Никите. Кола не миновать…

Алексашка сел на лавку против Левки. Сапожник натягивал на колодку юфть и прихватывал ее крошечными деревянными гвоздиками.

— Ты ответь, Левка, неужто так жить будем и терпеть?

Сапожник не торопился с ответом.

— Что делать… Судьба наша такая.

— Судьба — судьбой. А я думаю иначе. Вот если б мужики поднялись все разом — в Полоцке, Витебске, Могилеве… Гляди, как черкасы сбивают спесь панству.

— Атаман надобен на такое дело.

— Атаман сыщется. Главное — начать. Я бы попытался…

— Ты?.. — молоток в руке Левки на мгновение остановился и потом с силой ударил по колодке. Гвоздик сломался. Левка взял другой. — Ты?..

— Я. Если б пособили…

— Чем пособить тебе?

— Дай, Левка, взаймы пять злотых… Вступлю в цех, горн сделаю, ковать начну. Долг отдам тебе сразу.

— Что ковать будешь? — насторожился Левка.

— Всякую потребщину. Сабли могу. Панство сабли брать будет.

Левка тихо рассмеялся:

— Сабли ковать — уметь надо.

— Умею, — убежденно ответил Алексашка и ближе придвинул скамью. — Не пожалей, Левка, пяти злотых. Отдам, не сбегу никуда. Вот тебе крест, отдам! У тебя кожа старая, непотребная валяется. Мех сошью. И за кожу уплатить клянусь!

Левка помолчал. Потом пристально посмотрел на Алексашку.

— Задумал ты, хлопче, опасное дело. Что из него получится, не знаю.

— Нельзя, Левка, сидеть и ждать, когда панство на колы пересажает и податями замучит. Если возьмем пики в руки, казаки придут на подмогу. Русь не оставит в беде. Я тебя в сговор не тяну. Каждый живет своим умом. На такое дело надобно решиться. А пособить — не откажи.

— Ладно, подумаю, — пообещал Левка.

Два дня Левка думал и решил:

— Деньгу я тебе дам. Гляди только, бабе не проговорись. И кожу бери. Там куски есть ладные, крепкие.

Половину месяца Алексашка возился с кожей. Наконец сшил мех: В сарай натаскал земли и устроил горн. Нежданно обрадовал Левка — дал небольшую наковальню и молот. Зачем понадобилась некогда сапожнику наковальня, понять не мог. Да и не старался разобраться в этом. Для начала все было кстати.

В один из дней Алексашка направился в магистрат с просьбой открыть цех. Райцы собрали цехмистеров и велели писарю подготовить присягу. Писарь принес ее и начал медленно читать. Алексашка повторял:

— Я… Алексашка Теребень… цехмистер цеха сабельников, присягаю господу богу всемогущему, в троице святой единому в том, что верно и справедливо дела цеховые в период моего цехмистерства без ущерба для братии и цеховой казны совершать буду.

Писарь запнулся, не мог разобрать, что сам написал. Судья пан Лебединский разозлился.

— Читай! — и непристойно выругался.

— …стараясь о том, чтобы всякий хороший порядок соблюдался во время цехмистерства моего. На чем справедливо присягаю, так мне, господь боже, помоги…

Алексашка положил на стол четыре копы литовских грошей.

Вышел из магистрата — рубаха была мокрой. Глубоко, с облегчением вдохнул свежий воздух. Теперь можно начинать стучать. Никто не спросит, зачем кует сабли. Для шановного панства ковать будет.

Весь ремесленный люд Дисны говорил о новом цехе, который открыл некой Алексашка. Говорили разное. Стригаль Ивашка утверждал, что будет цехмистер в убытке, ибо сабли в Дисне никому не потребны. Кроме того, Ивашка не верил, чтоб этот молодой мужик мог постигнуть трудное ремесло сабельщика. Канатник Филька высказал обратное: товар найдет купцов. Только Алексашка не тревожился, кому придется сбывать свое изделие. По ночам мучила бессонница. Лежал, подложив под голову руки, и думал о том, удастся ли ему отковать полста сабель, сможет ли собрать отряд. И где-то далеко теплилась мысль, чтоб захватить Дисну, высечь ненавистное панство и спалить магистрат. Желание было такое еще и потому, что слишком уверовало панство в прочность католицизма на Полоччине. Пусть бы знало, и не только знало, а чувствовало, что и здесь горит земля.