По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо - Александр Филимонов

Ага, вот она. Она по веткам-то не прыгает, как ее родичи, а ходит.

Бориска остановил коня. И Добрыня остановил, и Юрята. И все, кто рядом с ними ехал, остановились. Слышали про спор, тоже всем хотелось поглядеть на стрелка.

Белочка глянула вниз на длинную, тянущуюся — на сколько хватало ее беличьих глаз — вереницу конных вооруженных людей. От них кверху поднимался пар. Конские копыта глухо похрупывали рыхлым снегом.

Она покачалась, покачалась — и прыгнула на понравившуюся ей пологую толстую ветвь сосны. Растянув в стороны все четыре лапки, расправила свой плащ. И, уже подлетев к ветке, передними коготками цепко ухватившись за чешуйчатую кору, ощутила неожиданный тычок. Стрела пробила ей плащ возле левой задней ноги. Она едва не упала вниз от неожиданности и боли, но сумела удержаться, поползла по ветке к стволу, волоча стрелу за собой. Добравшись до спасительного ствола, она наконец опомнилась и принялась, попискивая от боли, перегрызать стрелу, причинявшую ей такое неудобство.

Внизу закричали сразу много голосов. Летяга, забыв про боль, стала глядеть вниз. Потом снова принялась за стрелу.

Войско тронулось. Дружинники одобрительно цокали языками, выстрел им понравился.

— Пропала моя стрела, — сокрушенно сказал Бориска. — Зато гривну выиграл.

Добрыня возмущенно мотал головой.

— Нет! Не годится! Ты ж ее на ветке достал, а не когда она летела!

— А мы как договаривались?

— В летягу попасть. В летягу, — объяснил Добрыня.

— Ну вот. Я же попал — все видели. Давай гривну, — довольным голосом сказал Бориска.

— Так она уже сидела!

— Ну так и что? Все равно — летяга. Давай гривну.

— Тятя! — обернулся Добрыня. — Скажи ему! Что он врет?

Юрята развел руками:

— Ничего не поделаешь, — сказал он. — Бориска-то верно говорит. Ты наперед, как уговариваешься, следи за словами-то.

Бориска ехал подбоченясь, нарочно глядя в сторону. Не выдержал, засмеялся, поглядел на расстроенного брата. Добрыня тоже улыбнулся, но все-таки показал ему кулак.

— Ладно, хитрый. Я те припомню.

— Гривну-то давай.

— После отдам, — сказал Добрыня. — За мной не пропадет. Если б ты по-честному спорил, так не выиграл бы. Подождешь.

— Как это подожду? — возмутился Бориска. — А если завтра бой будет? Я, может, голову сложу.

— Борис! — прикрикнул Юрята, до этого слушавший молча, с улыбкой. Сразу построжал. — Придержи язык-то! Что говоришь?

Бориска и сам почувствовал, что пошутил неладно. Замолчал, наскоро перекрестился. Разговор затих надолго.

Это было второе посольство в Пронск. Назавтра они должны были подойти к стану Глебовичей.

Степная война стала для Добрыни и Бориски первым настоящим военным испытанием. Юрята, понимавший, что рано или поздно мальчишкам надо становиться воинами, на этот раз их не жалел. Стычек с булгарами было всего две, и каждый раз Юрята брал их с собой. Добрыня оба раза, стоило ему оказаться возле врагов, одним своим видом и двумя-тремя взмахами меча обращал их в бегство и не столько дрался, сколько искал, с кем бы схватиться, или шел в угон за привлекшим его внимание булгарином. Но Юряту удивляло, с какой страстью кидался в бой Бориска. Все вокруг кричали — ясное дело, с криком рубиться легче, а он, бледный, сжав губы, впереди всех вылетал на вражеский отряд — и рубил, торопливо и с виду нерасчетливо, однако сам при этом ухитрялся не получать ударов. Дружинники, даже самые опытные, наперебой хвалили Юряте его сыновей. Его переполняла гордость. И после боя, когда каждому определяли его долю добычи, ребята получили много.

В этих стычках они убили своих первых людей. Юрята знал, как это бывает тяжело, в первый-то раз. Хотел их поддержать, успокаивал. Но их можно было не успокаивать. Они справились сами.

И Юрята позавидовал сыновьям. Его первый человек был русский — свой, новгородец. Если начнешь вспоминать, так он до сих пор помнится до последней черточки, какой был, пока кровь не хлынула ему на лицо из разрубленного лба. И потом тоже были русские. А ребятам все же поганых довелось убить. Добрыня — понятно: булгары — они ведь лицом похожи на половцев-куманов. Один народ, только одеты побогаче. У Добрыни с погаными свои счеты. Ну а Бориска — тот, значит, тоже молодец. Не ожидал Юрята от него такой отваги. Дай Бог, чтоб довелось ребятам мечи обнажать лишь на поганых.

А вернулись домой — там радость. Любава-то родила! На месяц позже государыни княгини Марьи, и тоже сыночка. Стали думать, как назвать, хотели по святым книгам, но Юрята поглядел на Добрыню, вспомнил кое-что и сказал твердо: назовем Любимом. Добрыня обрадовался, потом запечалился, потом снова обрадовался. Отца-то его, он говорил, Любимом звали.

Тут бы и побыть с семьей, тем более что по Любаве Юрята соскучился. Она после родов раздалась, потолстела — еще стала красивее. И ласковее стала вроде бы, как казалось Юряте, смотрела на него чуть виновато. А он наслаждался домашним счастьем. Полюбил смотреть, как Любава кормит: ловко вынет налитую молоком грудь и бережно так подносит к ней сыночка. Глаза туманные.

Раза три и довелось посмотреть, как она кормит. Великий князь послал с заданием — послом к рязанским Глебовичам. Туда съездил — как помоев нахлебался. Хоть и князья высокородные, а хуже иного смерда. Так и хотелось с ними полаяться.

Вернулся во Владимир, великому князю доложил, что и как. И через неделю — обратно поезжай. Теперь, правда, веселее ехать — с войском. Ребята попросились, не стал им отказывать. Пусть проветрятся, что им дома сидеть! Если какие мысли дурные мучают — на морозе да на ветру всякую тугу из головы вынесет. Вон они какие оба. В войске — как дома. Ну, великий князь теперь должен благодарить Юряту, что вырастил ему таких воинов. Это не в самом деле — благодарить, а просто говорится так.

Бориска и Добрыня и впрямь чувствовали себя в походе среди войска легко и уверенно. Недавно было, кажется, — на простого повозника смотрели как на воеводу. А теперь и на воеводу глядят как равные. Но — с почтением все же. Старшего всегда уважат, наглости в них нет.

После летяги ехали молча, дышали паром. Подмораживало. Думали каждый о своем.

Добрыня вспоминал Верхуславу. Удалось ему ее увидеть недавно, вскоре после того, как из похода вернулись. Княгиня с обеими дочками собралась куда-то ехать, садились возле крыльца в расписной возок. Верхуславушка чуть выше стала, подросла, еще больше походит на взрослую девушку. Добрыня тут рядом и оказался. Нарочно, чего уж там, околачивался у княжеского крыльца. Как повозку подали — крытую, с медвежьей полстью, вокруг на конях отроки нарядные, шапки собольи и кафтаны на соболе, — понял, что сейчас увидит ее. Сошла она с матерью и сестрой с крыльца — ах, загляденье. В белоснежной накидке, алых сапожках, поверх меховой шапочки покрыта узорчатым платком — княжна, да и только. Добрыня, конечно, встал как вкопанный, хорошо еще — шапку догадался снять. А поклониться ума не хватило.

И ведь заметила его! Его, правда, трудно не заметить, оглоблю такую. Но она не как на оглоблю на него поглядела! Узнала, лукаво улыбнулась, отвернулась и потом, пока княгиня Марья ее в возок не загнала, еще два раза на Добрыню взглядывала. И княгиня его увидела издалека, кивнула ласково. Государыня княгинюшка! Не отдавай ты ее никому! Да ведь все равно отдадут. Добрыня, однако, целый день ходил как пьяный.

Юрята сказал точно, подтвердил, что девчонки, княжны, обе просватаны. Всеслава — за сына князя Ярослава Черниговского, Верхуслава — за сына князя Рюрика. И о Ярославе и о Рюрике Добрыня слышал, но сам их не видел, тем более — сыновей их, так что их как бы не существовало, и угроза потерять Верхуславушку была какой-то невзаправдашней. В нее можно было легко не верить.

Борискины думы были совсем другого рода. Он чувствовал себя так, как и должен чувствовать взрослый мужик, а именно — хозяином женщины. Не мужем, не владельцем рабыни, а подлинным ее хозяином, обладателем души. Правда — не совсем, ведь Потвора была непроста, и порой Бориска не мог понять, что же она на самом деле думает или каково у нее на сердце. Но ему было достаточно и того, что он понимал. Ему так даже больше нравилось. Он и сам был такой.

Первый раз с Потворой — тогда, летом, хоть и стал для Бориски потрясением, но все же оставил легкий привкус разочарования. Впервые это, наверное, всегда разочаровывает, хотя бы потому, что сколько бы об этом ни знал, все равно воображаешь, что у тебя случится не так, как у других. Потом все становится понятней.

Потвора была намного старше Бориски, но в чем-то оставалась несмышленой девочкой, и ему это страшно нравилось. Это ему льстило. Сначала он думал, что на ней-то и женится, добьется разрешения у матери и у Юряты. Но потом понял, что ему не хочется с ней появляться на людях, открыто заходить к ней в дом. Ему с ней хотелось так, как сейчас, — пробираться в условленное время тайком. Ей, наверное, тоже хотелось только так.