Осень на краю - Елена Арсеньева

Опять начался обстрел! Но теперь его ведут наши. Дмитрий встрепенулся. Какой ужас быть убитым своими…

Обстрел прекратился. Но наступления не было. Видимо, атака захлебнулась.

Вернулся санитар, с ним еще один. Дмитрия уложили на носилки и понесли куда-то… Вскоре впереди он увидел палаточный городок – полевой лазарет.

– Вон туда кладите русского! – крикнул тот самый офицер с моноклем, видимо, врач.

– Да там уже некуда ставить носилки! – отозвался один из санитаров. – Мы подобрали слишком много их раненых.

– Нет, вон в ту палатку! – махнул рукой офицер. – В другую!

Дмитрия занесли в почти пустую палатку – на полу стояли только одни носилки. Человек, лежащий на них, был почти с головой покрыт шинелью.

«Мертвый, что ли?» – безразлично подумал Дмитрий.

Он лежал… не помнил сколько. Раз подошел санитар с судном. Второй раз – принес кофе и бутерброд, крохотный такой.

Дмитрий выпил кофе, но есть не мог – затошнило от запаха эрзац-колбасы.

– Не хочешь? – раздался голос с носилок. – Ну дай мне.

Ага, очнулся сосед. Значит, он был жив…

Дмитрий повернул голову, протянул руку с бутербродом – да и замер: на него смотрело бледное лицо Полуэктова…

– Ну, тесен же мир, – буркнул тот, отдергивая руку от бутерброда Дмитрия, словно от гранаты с выдернутой чекой.

– Не хочешь? – Дмитрий разжал пальцы, хлеб и колбаса упали в грязь. – Ну, как хочешь!

Откинулся на спину. Лежал молча, сердце колотилось в горле.

«Не нужно, чтобы мерзавец понял, что я узнал его».

Он сам не понимал, почему, почему не нужно, но чувствовал, что в этом его спасение. Между тем страшно хотелось пристать к Полуэктову, как пиявка, начать расспрашивать его, кто он, зачем преследовал, правдивы ли догадки Дмитрия – что этот загадочный и зловещий человек с безликой фамилией Иванов, некогда встреченный в трактире «Попугай!», послал Полуэктова искать клятвопреступника Аксакова по всем фронтам.

«Нет, буду молчать, – думал Дмитрий, словно ребенок, который прячется под одеяло, уверенный, что все страхи мира, клубящиеся над его головой, унесутся, словно стаи хищных птиц, не нашедших поживы. – Сделаю вид, что я его не узнал. В конце концов, и там, в «мышиной норке», я мог его не узнать. Да и солдаты вполне могли не говорить мне, что захожий унтер расспрашивал об их ротном. Суну голову под крыло, как страус… Промолчу!»

Полуэктов какое-то время смотрел на Дмитрия (тот чувствовал его напряженный, недоверчивый взгляд, но как лег на спину, так больше не шевелился), потом опустил голову на подушку и, кажется, заснул.

Дмитрию невыносимо хотелось спать, но он почему-то ощущал, что делать этого нельзя.

Пришли врач и сестра милосердия, сделали перевязку. Боль вроде бы притихла, но пошевелиться было невозможно. Стреляло в ноге, отдавалось во всем теле… Дмитрий молчал, старался не стонать – потому что стонал Полуэктов. Противно было хоть в чем-то ему уподобиться.

«Поверил он, что я его не узнал? Как думает воспользоваться этим? Или от боли про все на свете забыл? Ну так я не забыл!»

Полуэктов был ранен в правую руку и в правую ногу. Он стонал, стонал, потом притих – видимо, опять уснул.

Вдруг мимо затопало множество ног, началась какая-то суматоха. Дмитрий встряхнулся – шум прогонял сон. Ловил обрывки фраз. Говорили о внезапном прорыве русских, об эвакуации раненых.

«А с нами что? Бросят или заберут с собой?»

– А с этими что? Оставим или заберем с собой? – словно подслушав мысли Дмитрия, крикнул кто-то совсем рядом, за брезентовой стенкой палатки.

– Приказ – брать только офицеров, низших чинов и унтеров оставлять! – ответил другой.

У Дмитрия вмиг прояснилось в голове. Сна как не бывало.

– Эвакуация госпиталя! – прокричал чей-то переполошенный голос. – Скорей! Несите раненых, грузите на подводы!

Дмитрий, как завороженный, смотрел на серую шинель с погонами унтер-офицера, накрывавшую Полуэктова. Можно навсегда избавиться от слежки, от преследования. Надо только доползти, стащить с Полуэктова шинель, а накрыть своей… Скрыться, отлежаться до прихода своих… А того… того пусть берут, пусть увозят в Германию!

Дмитрий словно бы видел, как сползает с носилок, пересекает комнату, добирается до Полуэктова, меняет шинели… Нет, эта сволочь может проснуться… Что же делать?

Аксаков с усилием поднял руку, снял погон, другой, сунул себе под спину. Ох, как отозвалось во всем теле болью и стыдом!

Да ладно, а la guerre comme а la guerre! На войне как на войне…

Он повыше натянул шинель, скрывая гимнастерку. Снять погоны с нее уже не было времени – за дверью послышался топот.

Полог палатки откинулся. Вбежала молоденькая медсестра – не та, что приходила днем с врачом делать перевязку, а другая, очень испуганная, растерянная.

– Госпо-один оффицир? – спросила она по-русски, ужасно выговаривая звуки. И смотрела не на шинель Дмитрия, а на его лицо.

И его словно ткнул перст судьбы в ту минуту!

– Госпо-один оффицир? – переспросила девушка взволнованно.

Дмитрий решился.

– Не-е… я унтер, – протянул он, нарочно заговорив по-русски, а не по-немецки. – Офицер – вона он! – И кивнул в сторону Полуэктова.

Девушка позвала санитаров, те с безразличными лицами подошли к спящему Полуэктову и подняли носилки.

– Марш! Несите! – отчеканила девушка.

Его вынесли…

Дмитрий с усилием приподнял руку, прижал ко рту, сдерживая рвущийся стон – не то боли, не то торжества.

«Не все такие дурни, как эти, здесь многие знают наши знаки различия, – уговаривал он свою надежду, которая так и захлестывала его. – Они спохватятся. Его вернут. Или он очнется и поднимет крик. Его вернут. А меня заберут. Я попаду в плен…»

Но тут ему вдруг пришло в голову, что плен – чуть ли не наилучшее средство избегнуть преследования Иванова и его шайки. Вообще-то к этому средству он мог прибегнуть еще в самом начале войны, но оно просто не пришло ему на ум, потому что даже в легкомысленной голове Дмитрия Аксакова было несовместимо с понятием офицерской чести… вообще с жизнью!

Спастись ценой предательства Родины? Да ну нет же!

Он долго ждал, что Полуэктова вот-вот принесут обратно. Потом понял, что обман удался, – в лазарете стало тихо. Немцы эвакуировались со страшной быстротой, даже не стали сворачивать палатки.

«Нашим пригодятся, – злорадно подумал Дмитрий. – Трофеи всегда пригождаются!»

Кажется, это было его последней связной мыслью.

Боль в ноге усилилась и дошла до такой степени, что он почти не помнил, как в палатке появились русские санитары и сестры милосердия. Он не помнил, как его поднимали, заносили в санитарный поезд… иногда рядом мелькало одно лицо, которое казалось ему знакомым, но Дмитрий не мог вспомнить, кто это. Он вообще мало что понимал, кроме того, что воришка Стеблов, поганец этакий, продолжает пускать в него ворованные пули и, кажется, от ноги уже вовсе ничего не осталось.