Нация прозака - Элизабет Вуртцель

очередь, позволило мне погружаться в нее еще сильнее. Все, что я делала рядом с Рефом, – барахталась в боли.

В отличие от него, Нейтан, парень, с которым я встречалась после Рефа и после того, как вышла в ремиссию, даже не думал встречать мои депрессивные эпизоды с улыбкой на лице. Скорее, он их ненавидел – они были той частью меня, что он любил меньше всего, а к тому времени, когда мы стали встречаться в 1988-м, со мной много чего произошло. У меня все еще сохранилась привычка выскакивать из дверей и плакать на газоне перед крыльцом. Я все еще была (и, наверное, всегда буду) человеком, который устраивает сцены, когда расстраивается. Но Нейтан реагировал на такое иначе, чем Реф. Он говорил: «Да ладно, это же просто нелепо». Или: «Хватит». Или: «Соберись ты уже». И знаете что? Это работало. Когда меня заставляли нормально себя вести, я нормально себя вела; заставляли справляться – я справлялась. Конечно, к тому времени я уже знала множество способов контролировать свои чувства, и все же я думаю, что метод Нейтана был лучше метода Рефа. За годы рядом с Нейтаном я расцвела, в то время как рядом с Рефом я разваливалась на части. Не то чтобы хоть один из них был в достаточной мере Свенгали[295], чтобы контролировать меня. И я уверена, что выбрала каждого из них именно за эти качества и за то, как они принимали мое состояние в разные периоды моей жизни. И все же я уверена в том, что готовность Рефа помогать мне, когда было больно, поощряла мою боль. Именно так все и было: я ведь так отчаянно стремилась угождать ему.

И в какой-то момент он понял, что не справляется. Я понимаю его решение, правда понимаю. Я понимала его даже тогда. Но от этого менее больно не стало.

Как ты можешь так поступать со мной? Я повторяла это, когда мы сидели на полу у него в спальне и разговаривали, когда мы несколько часов сидели так в субботу после обеда, обсуждая расставание. Ты позволил мне быть собой, ты поощрял меня делиться тем, как ужасно я себя чувствую, ты позволил мне все сильнее и сильнее впадать в грусть и истерику, а теперь, когда мне хуже некуда, ты меня бросаешь.

«Так и есть», – сказал он. Он не умел врать. Он сказал мне, что думал – у него получится справиться, но не получилось. Он много всего думал. Он не хотел причинить мне боль.

Я не стала тогда говорить, что ему нравилось смотреть на меня в истерике, что его это заводило, что он наслаждался мизансценой, болезненными эмоциями. Я не сказала этого, потому что говорить этого не стоило. Это было очевидно. Он всегда твердил, что больше всего любит во мне мою чистоту, полное неумение маскировать свой страх. Словно он не понимал, что эти качества – у меня, во всяком случае, – патология. Моя искренность никак не была связана с чистотой – она произрастала из депрессии. Да, в моем состоянии была какая-то магнетическая честность – и, бывает, я даже скучаю по ней. Скучаю по тому, какими низкими были ставки в моем status quo – я могла выйти из комнаты в слезах, когда другим людям это показалось бы неуместным. Мне нравилось это в себе. Нравилось пренебрежение условностями. И Реф, ну, он любил это все.

Но это было нездорово, еще более нездорово, чем он представлял. Чистота обернулась порочностью. Обернулась не просто принятием темноты, но пугающей одержимостью ей. И как только до него это дошло, он свалил. Он оставил меня одну, лицом к лицу с депрессией, истощившей его и любой другой источник поддержки, что у меня оставались.

Перед тем как покинуть Провиденс, я позвонила своему другу Арчеру – предупредить, что приеду в Нью-Йорк, что я в полном отчаянии и схожу с ума, что я еду прямиком к нему домой и что он должен приготовить мне что-нибудь нормальное, потому что у меня нет сил позаботиться о себе. И он сказал в своей аристократичной[296], обходительной манере: «Конечно, приезжай».

Арчер правильный и прямой, как палка, богатенький бостонский брамин[297]. От жизни он хотел немногого: чтобы все было просто и приятно. Нищета и кровь жизни, что интригуют и мучают стольких из нас, нисколько не привлекали Арчера. После того как мы вместе посмотрели «Военные потери»[298], фильм, в котором Шон Пенн и Майкл Джей Фокс играют солдат во Вьетнаме, их отряд насилует и избивает до смерти девочку-крестьянку, Арчер пытался добиться у меня объяснений, почему мы высидели эту грязную мерзость до конца. Достаточно будет сказать, что бродвейские мюзиклы вроде «Энни» и «Оклахомы!», скорее всего, были изобретены для людей вроде Арчера. Да, и определенно он был красавчиком. Окончив Гарвард в 1987-м, он начал что-то-там-делать (бог знает, что именно, что-то с базами данных в отделе путешествий) в American Express[299], но лишь благодаря своей внешности, все равно что с обложки журнала, Арчеру удалось собрать вокруг себя целую стаю ярких, немного чокнутых женщин. Он один из тех джентльменов-янки, что любят дружить с истеричными еврейками, ведь мы для него так же странны и экзотичны, как когда-то жители Таити для Гогена, – и неважно, как хорошо он знает любую из нас, его интерес никогда не убывает. Арчеру всегда и все сходит с рук – уверена, что даже дождь всегда льет мимо него. Не знаю, существовал ли он вообще, если бы не его внешность: в нем почти не найти признаков чего-то живого. Но его привлекательность – чуть ли не сама по себе проблема: он настолько красив, что выглядит даже каким-то стерильным; его красота настолько чиста и симметрична, что в ней не найти ни признаков Эроса, ни Танатоса, ни той мужественности, благодаря которой мужчина, менее щедро одаренный природой, мог бы казаться более привлекательным. Короче говоря, Арчер – идеальный чувак, с которым лучше всего проводить время после расставания, лучшая возможность зависнуть с красавчиком, когда точно знаешь – сексуального напряжения между вами не будет.

Тем вечером Арчер приглашает меня на ужин в чудесный ресторанчик Brandywine и понятия не имеет, что все это время я разговариваю с ним из-за мутного, полупрозрачного стекла, типа окон в ванной. Он беседует со мной о своих планах переехать в Цюрих, о том, что он зарегистрирован как республиканец, о том, в какую прачечную отправляет свои рубашки, и все это время глубоко внутри меня сидит такая ужасная боль, что я боюсь выпустить ее наружу.