Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

смерть; или же тех, кому предстоит пройти двадцать пять километров, борясь со снегом и стужей? Не уготован ли всем один конец? Пастор Петерс гонит мрачные мысли и спешит на улицу. Его зовет новое дело.

Площадка перед лазаретом опустела. С другой стороны лощины повсюду ползают белые фигуры – пехотинцы копают одиночные окопы. На углу стального строения выдвигается на позицию зенитка “восемь-восемь”. Над холмами шипят противотанковые снаряды. Там, куда они ударяют, над снегом вспыхивает желтоватое облачко дыма. Дальше к северу тянется никем не останавливаемое звено бомбардировщиков. Земля пульсирует от разрывов.

Жалкая горстка санитаров собрала раненых. Около восьмидесяти человек, и к ним продолжают стекаться люди, выползающие из домов, проломов и оврагов. Какая приманка гонит их вперед? Или просто слепая уверенность в том, что, пока тебя ведут, есть надежда? А может, их влечет сказочный лазарет в Гумраке или заветное слово Сталинград? Сталинград – разбомбленные, выжженные руины, но отсюда, посреди заледенелой снежной пустыни, он представляется в лихорадочных мечтах обетованной страной, сулящей тепло, заботу и крышу над головой. Или это детские салазки, нагруженные хлебом и консервами, которые тянет за собой санитар? Или обычный животный инстинкт самосохранения?

Караван медленно трогается, и пастор Петерс бросает на него беглый взгляд. Жалкое зрелище! По дороге бредут тени, укутанные одеялами и брезентом, их ноги-глыбы обернуты соломой или лохмотьями, на голове тюрбаны из белого тряпья, на руках наложенные шины – бесформенное нечто, опирающиеся на палки и поддерживающие друг друга – неужели все люди? Да, это люди, истощенные, с желтушными, карикатурно раздутыми лицами, от обморожения покрытыми волдырями. Два солдата – еле держатся на ногах и волочат за собой на брезенте товарища, – это же люди! Они жили, совершали ошибки, были грешны. Неужто столь велико падение человека, что он все это заслужил? Нет! – кричало в груди пастора Петерса. – Нет, Господи, не Твоя воля свершилась! Боже, почему ты покинул нас?!

Серое небо. Пурга метет над колонной, которая с трудом продвигается вперед. Между Петерсом и санитаром солдатик, еле живой. Едва волочит ноги. Его качает как пьяного. Обмотанная шерстяным шарфом голова запрокинута назад и болтается из стороны в сторону. Стеклянные глаза обращены к небу. Петерс бросается на подмогу. Внезапная навязчивая идея посещает его. Спасти любой ценой: именно этого безнадежного, непременно его. И все тогда сложится хорошо.

Только раз он оглядывается. И видит не иначе как страшное наваждение – козни лукавого. На месте лазарета, который они покинули около часа назад, стена огня… Он больше не оборачивается. Позади ничего не осталось. Пастор не замечает, как за его спиной редеет колонна, как то и дело кто-нибудь оседает на снег, чтобы уже никогда не подняться.

Проходят часы. Путь устилают мертвые, падшие, прикрытые сострадательным снегом. Их обгоняют: на скорости проносятся мимо пустые и полупустые грузовики, гужевые повозки, груженные древесиной, ящиками, домашней утварью, кроватями. Но никто не останавливается, чтобы обменять бездушный, пустой и бесполезный груз на живых людей.

Впереди поселок, где как в улье – все кишит людьми. Возле домов короткая передышка, с подветренной стороны. Грохот снарядов заставляет идти дальше. Многие отстают, но колонна тут же пополняется. Люди шагают навстречу ночи, которая надвигается с востока – монотонной, как вечность, сотканной из света прожекторов, осветительных ракет и бомб. В кювете – тьма такая, что хоть глаз выколи, – тяжеловесные трехосные грузовики, уткнувшиеся радиаторами в смятые сугробы. Мужчины прибавляют шаг. Это ж те самые, которые сегодня утром… Стоит необычайная тишина, зловещая. Ни водителей, ни санитаров – ни одной живой души. Всякий звук замирает посреди безмолвия, оставляя ощущение жути. Люди забираются в кузов и видят раненых: лежат в тех же позах, что и сегодня утром, только присыпанные снегом, недвижимые и бездыханные. Живые бросаются на мертвых, срывают с окоченевших тел одеяла, сдирают одежды, кричат, толкаются, грызутся за каждую тряпку, способную согреть… Господи, почему ты покинул нас?!

Ночь проходит, а за ночью проходит день. Вокруг пастора теперь только маленькая кучка людей. Парнишка, которого он любой ценой задумал спасти, давно умер и остался далеко позади в снегу. За эти страшные полтора дня умерло все и в пасторе Петерсе. Его покинули мысли, покинули чувства…

Снова сгущаются сумерки. И тут вырисовываются дома и железнодорожная насыпь. Гумрак! Дошли! Справа тянется кладбище – почти необозримый лес крестов. Неужто они стремились сюда? Колонна смертельно измученных людей бредет дальше по разбитой дороге, испещренной воронками, впереди низкое кирпичное здание – госпиталь. Не обращая ни на что внимания, люди идут по телам, у входа образуется давка. На дверях часовой. Держа перед собой винтовку, отталкивает напирающих.

– Господи Иисусе! – кричит он. – Зачем явились? Здесь все битком набито, от коридора под самую крышу! Даже мышь не влезет!

Его долг – защищать тех, кто нашел в этих стенах прибежище, защищать от всего, что пожелает пробраться внутрь, что несет смерть. Поднятая винтовка отгоняет ночных призраков обратно в темноту. Натыкаясь друг на друга, те падают со стонами на землю, не в силах выдавить ни слова. Они у цели.

Ночь, израненную налетами с воздуха и громыханием далекой битвы, сменил тихий день. С запада в Дубининский текли потоки людей и машин, нарушая безмятежность блиндажного городка горячим дыханием фронта. Под замерзшими моторами трепыхалось пламя костров; солдаты, подгоняемые криками начальников, волокли из землянок матрасы, оконные рамы, доски и всякую утварь, складывая все добро на грузовики в огромные кучи. Панический страх заставил очнуться от зимней спячки обозы и штабы, тихо-мирно поживавшие в стороне от боевых действий.

В блиндаже Унольда толпились офицеры штаба и незнакомые командиры других подразделений, людей набралось немало, некоторые в тулупах и увешаны оружием. Пахло потом и холодным табачным дымом. Унольд стоял, опершись о край стола, на этот раз всем своим видом выражая подчеркнутую корректность. Однако суетливо бегавшие глазки говорили, что самообладание его притворное, а резкий запах изо рта откровенно выдавал, в какой материи подполковник находил утешение (наполовину опорожненная бутылка, забытая на оперативном столе, служила тому наглядным доказательством).

– Господа, – Унольд понизил голос до шепота, и все ощутили, как нестерпимо накалился воздух от напряжения. – Со вчерашнего дня идет широкомасштабное наступление русских. Западный фронт прорван. Не исключено, что уже завтра противник будет здесь. Наша задача: подготовить хутор Дубининский для круговой обороны и удерживать… удерживать до последнего бойца! Приказ распространяется на всех, напоминать об этом, я думаю, нет надобности.

Круговая оборона? На лицах офицеров выразилось потрясение. Без оборонительных позиций, без шанцевых инструментов? Допустим, отстроенный штабной блиндаж вышел вполне впечатляющим. Время, материал и люди на это были. Но для полосы