Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

увиденным. А видит он землю, насколько хватает глаз – землю цвета глины, покрытую черными пятнами, – в разгар многоснежной зимы, изрытое воронками поле, напоминающее лунный ландшафт. Харрас кидается вслед. Добравшись до верхней ступеньки, осторожно переваливает через порог. Связист за ним. Высоко в небе ухают раскаты тяжелой артиллерии и уносятся далеко в тыл. Но впереди идут они, плотным белым строем размеренно ступают по бурой земле русские, выпрямившись в полный рост как на плацу. Ряды разрежены белыми тушами танков, из которых колом торчат отороченные мехом фигуры, техника то притормаживает, то снова движется вперед. Стрельба почти улеглась. Но вот откуда-то сбоку зашелся астматическим беспомощным кашлем пулемет, одинокая очередь. Впереди что-то мгновенно вспыхивает, и воздух разрезает хлесткий металлический звук. “Будто кулаком заехали”, – думает Харрас, вытирая с лица липкое вязкое нечто. И видит: метрах в шести, где еще секунду назад стоял капитан, теперь только половина человека – пара ног до пояса, и эти ноги медленно, очень медленно валятся вперед…

Харрас ревет как раненый бык. Вскакивает и несется прочь недюжинным шагом, сигая через воронки и ямы. Что-то с шумом проносится возле самой его головы, воздушная волна отбрасывает на землю, и на несколько секунд Харрас теряет сознание. Но вот он снова на ногах и бежит зигзагами дальше. Он все еще кричит, и колотящееся сердце цепляется за этот крик, что прибавляет уверенности – значит, он еще жив. Позади остаются обломки автомобиля, разбитые орудия, мертвые, которыми усеяно все вокруг. Глаза ничего этого не видят. Только две ноги – то медленно подкашиваются, то снова стоят, и снова медленно оседают…

Харрас несется вниз по склону. И тут его ловят за грудки.

– Ну и ну! – говорит спокойный голос. – Кажись, парень спятил!

Харрас чувствует чужую крепкую хватку, и тут силы ему изменяют. В глазах темнеет.

Из серой пелены тумана поднималось бледно-красное зимнее солнце, пророча морозный безоблачный день. В воздухе висело напряжение. На западе гремели раскаты битвы. По дороге из Ново-Алексеевки в Дубининский, в обычное время почти пустынной, сновали туда-сюда мотоциклетки и автомобили, отряды пехоты и грузовики малыми колоннами тянулись на восток. Но в блиндажном городке все роилось и жужжало, как в пчелином улье.

Пережитое за последние два дня глубоко потрясло обер-лейтенанта Бройера. Душа его терзалась смутными сомнениями и горькими вопросами. Вот только времени на то, чтобы их осмыслить, не оставалось – события следовали друг за другом плотной чередой. Бройер болтался в этом вихре, как корабль без мачты и кормила. А сегодня чуть свет позвонил в корпус. Трубку снял адъютант. Не скрывая сквернейшего настроения, он давал односложные ответы. Да, русские наступают. Подробности пока не известны, оценить обстановку не представляется возможным. Бройер почувствовал, что теряет терпение. Потребовал соединить его напрямую с ротмистром.

– Граф Вильмс? – раздалось на другом конце. – Нет его здесь больше!

– Как нет?! Что это значит?

– Вылетел несколько дней назад… Нарочным от армии!

Бройер положил трубку. Услышанного оказалось достаточно. Вот как, значит, обстояли дела.

Около обеда звонок из штаба дивизии: “Зайдите-ка срочно ко мне!” Подполковник Унольд наконец-то перебрался в новый блиндаж. В обшитом досками помещении с большими широкими столами, на которых разложены оперативные карты, топтались группкой: Унольд, Энгельхард и старик Эндрихкайт, а в углу мялся маленький человечек в непомерно широком плаще, замызганном и рваном. Из-под каски торчало серое заросшее сантиметровой щетиной лицо. Бройер испугался, узнав Лакоша, своего водителя.

– Вот и наш фруктик! – Унольд небрежно протянул обер-лейтенанту руку. – Что я вам говорил! Этот малый – дезертир, хотел переметнуться к врагу. Случай совершенно ясный. Сам во всем сознался.

Бройер, не отрываясь, смотрел на подполковника.

– Но это невозможно! – заикнулся он.

На бледном лице Унольда появилась наглая усмешка.

– Не верите, сами спросите!

Бройер перевел глаза на Лакоша. Видок у парня и вправду плачевный! Наверняка несколько дней ничего не ел.

– Это правда, Лакош? Вы собирались дезертировать, перейти на сторону врага?

Коротышка грустно посмотрел на обер-лейтенанта, но не смутился.

– Так точно, господин обер-лейтенант, – спокойно ответил он.

– Хотели, значит, спасти свою шкуру и предать всех, кто здесь?.. Уму непостижимо!

Паренек отвел глаза. Он молчал.

– Нет, господин подполковник, – снова обратился Бройер к Унольду, – это совершенно исключено! Просто человек немного не в себе… Я ж его как облупленного знаю! Да и для господина подполковника не секрет, что Лакош бравый солдат. Ну, нервы сдали… С кем не бывает… Все мы…

Бройер умолк. Унольд испытующе смотрел на него, слегка прищурив глаза и поглаживая рукой уголки рта. Потом повернулся к Эндрихкайту, тот до сих пор не проронил ни слова и только потихоньку потягивал трубку.

– В старый блиндаж его! – распорядился Унольд. – Без света! Заприте хорошенько и поставьте возле двери часового… И чтоб никто с ним не разговаривал! Да, проследите еще, пусть вынесут оттуда все металлические предметы! Этот хитрец на все способен!

Сразу после еды состоялся военно-полевой суд. Вершили его подполковник Унольд, капитан Энгельхард и денщик Унольда – как представитель от рядового состава. Поскольку Лакош отказывался говорить, какие мотивы им двигали, но свое намерение перейти на сторону противника еще раз недвусмысленно подтвердил, над приговором кумекали недолго. И он гласил: смерть через расстрел. Унольд как замкомандира дивизии решение утвердил, после чего снова вызвал к себе капитана Эндрихкайта.

– Хорошо бы уладить дело как можно скорее, не привлекая лишнего внимания, – сказал он. – У всех теперь другие заботы. Приговор нужно привести в исполнение завтра на рассвете. Расстрельную команду наберете из полевой жандармерии. За проведение казни отвечаете лично!

Капитан, пока длился процесс, не обронил ни слова. А теперь заговорил:

– Значит, мне пустить в распыл паренька? – его восточно-прусский диалект доносился из глубин бороды, как из дремучего леса. – Нет уж, господин подполковник, увольте. Не могу я. Не могу.

На мгновение Унольд лишился дара речи. На его веку подобного еще не случалось. Или тут все умом повредились? Стиснув зубы, он сделал вид, что не заметил такое неслыханное нарушение субординации. В конце концов старого капитана вытащили из запаса, причем не из лучшей среды. Не следует всерьез относиться к этому брату.

– Бросьте вздор болтать, Эндрихкайт! – отмахнулся он с наигранной доброжелательностью. – Понимаете ли, больше поручить дело некому. А у вас опыт! То есть я хочу сказать, вам же не впервой!

– Нет, никак невозможно, – отпирался капитан. – Не могу я.

Теперь уже у Унольда сдали нервы.

– Черт бы вас побрал! – завопил он. – Вы вообще в своем уме? Это служебный приказ, и точка, больше никаких разговоров! Завтра в девять утра потрудитесь доложить об исполнении приговора. О прочем еще поговорим!

Капитан Эндрихкайт бродил по степи. Он чувствовал