Судьба открытия - Николай Лукин

«Задушит!» — вдруг подумал Крумрайх.

Вскочить он не успел. Лисицын схватил его за ворот. Грубо сдернул со стула. Волоча, как мешок, протащил через всю комнату. Вытолкнув в дверь, поднял. Ударил в спину ногой. Крумрайх упал поперек коридора; дверь за ним шумно захлопнулась.

Из аптечки выглянул фельдшер…

А с фельдшера, собственно говоря, все это и началось.

Сегодняшним утром, когда Макар Осипыч узнал о приезде представителя немецкой фирмы «Дрегер», его, словно приступ лихорадки, заколотило любопытство. Он вообразил, будто фирма послала агента для борьбы за тайну щелочных патронов в связи с интригой, затеянной здесь Терентьевьм и штейгером Поярковым.

Желая видеть, что станет делать присланный фирмой агент, Макар Осипыч намеренно опоздал к выезду спасательной команды на аварию. Когда все уехали, принялся с ловкой осторожностью следить за немцем.

Но агент повел себя не так, как этого следовало бы ожидать. Он не кинулся сразу, по помещениям станции, звякая отмычками. Битых три часа он просидел в кабинете Терентьева, писал какое-то письмо. Потом, вероятно, скучая, зевал и потягивался. Наконец, уже вовсе разморенный зевотой, вышел в коридор. Постоял немного. Затем его внимание привлек кислородный насос, сделанный на Любекском заводе фирмы «Дрегер». Насос стоял в глубине аппаратного зала. Крумрайх отправился к нему, чтобы посмотреть, как с ним обращаются, в порядке ли система глицериновой смазки.

Макар Осипыч внезапно обнаружил: рядом с аппаратным залом, в двери штейгера Пояркова, из замочной скважины высовывается забытый штейгером ключ.

Вмиг родился план. Вмиг претворился в действие.

Промчавшись из своего укрытия беззвучной рысью, Макар Осипыч открыл дверь, ворвался в первую комнату Лисицына, оттуда распахнул дверь во вторую — так, чтобы лаборатория стала видной из коридора. Оставив обе двери открытыми, сам тотчас убежал. Спрятался опять вблизи аптечки за выступом стены.

Расчет его оказался правильным. Как только Крумрайх снова вышел в коридор, он почти сразу заметил, что возле аппаратного зала, за комнатой, кому-то служащей жильем, виднеется другая, заполненная непонятным множеством лабораторного стекла. Что такое тут? Зачем это на спасательной станции?…

И теперь вот Крумрайх лежит на полу, выброшенный Лисицыным. Щека его разбита в кровь. Ворот пиджака разорван. Испуг постепенно начал проходить, но на душе и злоба и чувство жгучей досады.

Неужели те блистательные перспективы, которые он считал уже своими, бесповоротно выскользнули из его рук? Так глупо пострадать от нападения скифского бандита!..

Поднимаясь с пола и шепча: «Дикий бык! Бешеная собака!», он мрачно посмотрел на закрытую сейчас наглухо дверь.

До чего ужасную оплошность допустил он! Ах, майн готт, надо было не задерживаться там, читая, а схватить тетради без раздумья и с ними как можно скорее — в Германию!

Разбитая щека болит. Крумрайх ее потрогал, тяжело вздохнул и, отряхнув с костюма пыль, пошел по станции разыскивать кусок бинта и пластырь.

А тут же рядом, за дверью, Лисицын метался в своей комнате. Ему хотелось ломать и бить предметы; он сдернул скатерть со стола — скатерть, оскверненную прикосновением Крумрайха; поднял стул, ударил стулом об пол. С искаженным еще от гнева лицом вполголоса передразнивал:

– «Прилежно вникнуть…» «Кто от этого откажется…» Ах ты, черт тебя возьми! За тридесять сребреников, господин Поярков, не так ли?

Еще трясущимися от ярости руками он сбросил с себя грязную шахтерскую одежду. Пошел к умывальнику мыться.

Мысли как камни в мчащейся лавине: то снова о трупах на Русско-Бельгийском, о Рамбо, то о собственном тяжком пути. Годы каторги — точно вырванные из книги страницы. Мечта об эмиграции, где он сможет дышать посвободнее… И в то же время, как проклятый немец смеет говорить, будто Россия «не есть пригодное место»! За тридесять сребреников, черт!

Пронеслись в сознании — сплетенные с образом России — Бутлеров, Тимирязев, Менделеев, на чьи труды он опирался, работая над основами своего открытия.

А вода в умывальнике холодная. Намылив губку, Лисицын ожесточенно тер всего себя с ног до головы. Плескал горстями воду.

От ощущения чистоты и свежести, с каждым всплеском воды и мысли его становились словно более прозрачными. Успокоение не приходило, но он уже мог в какой-то степени отвлечься, попытаться взвесить разумом что именно грозит ему теперь и какие меры он должен предпринять.

— Владимир Михайлович, вы дома? — спросил из-за двери Терентьев. — Вы умываетесь? Здравствуйте! Да мойтесь, батенька, пожалуйста. Я навещу вас позже.

Вечером Лисицын не пошел к Терентьевым ужинать, потому что там ужинал Крумрайх. И пока тот был на руднике, не выходил из своих комнат — сказался на это время больным.

Так прошло три дня.

Наконец конюх Черепанов запряг в сани пару лошадей, подпоясался, надел рукавицы и, лихо заломив шапку, повез немца на станцию железной дороги.

На станции Крумрайх дал ему несколько медных монет. Проговорил, отсчитывая медяки:

— Тебе на водку. Но лучше, если ты это возьмешь в свои сбережения.

Конюх сердито тряхнул вожжами. Сани с лошадьми повернули от вокзала и быстро скрылись в надвигающихся сумерках.

Крумрайх проводил их взглядом. Потом пошел на перрон. А здесь его, оказывается, уже давно ждет одинокая фигура фельдшера. Поспешив сюда заранее, Макар Осипыч успел озябнуть. Стоит переминается с ноги на ногу.

— Провожаете меня, доктор? — улыбнулся Крумрайх. — Вы постигли, что я объяснил вам? Очень хорошо. Видно: человек европейской культуры!

До прихода поезда они прогуливались по перрону. Под их ногами скрипел снег. Крумрайх шагал медленно, важно; поднял воротник шубы. Макар Осипыч семенил рядом, с услужливостью нес желтый кожаный чемодан.

— Как выразить по-русски? Да! Как на каменную стену, полагаюсь, — наставлял его Крумрайх. — Вы, доктор, — представитель Европы, мировой цивилизации. И я — запомните! — о-о, я тоже не останусь неблагодарным перед вами. Я дам вам целых три сотни рублей!

Млея от восторга, фельдшер бормотал бессмысленно:

— Благонадежны будьте… Мы согласно книгам, в полном, безупречном соответствии!..

В темной, синеватой от снега степи появились огни паровоза. Треугольник огней становился все ярче, крупнее, заметнее. Глядя на приближающийся поезд, Крумрайх взял у фельдшера свой чемодан.

У Зинаиды Александровны была высокая прическа. На затылок свисал каштановый завиток волос. Она сидела на круглой табуретке у пианино; ее руки то поднимались, то опускались; пальцы легко бегали по клавишам, и унылые аккорды падали размеренно, как морской прибой.