Судьба открытия - Николай Лукин

Взгляд Лисицына был болезненно настороженным.

— Как вам такая идея? Нравится ли?

— Ишь ты! — сказал Галущенко и из вежливости покрутил головой. В душе ему было неприятно, что Поярков верит во всякие небылицы. Он был о нем лучшего мнения.

— А по-твоему как? — спросил Лисицын, посмотрев на Коржакова.

— Скажу вам, господин штегарь, — ответил Кержаков, — стало быть, выгода прибавится хозяину. Расчет! — Глаза его стали озорными. — Уж чего тут, брат ты мой: сахарные пироги пойдут в вагонах вместо угля с шахты.

Лисицын, словно поскучнев внезапно, спустился с верстака. Постоял немного и заметил вслух как бы нехотя, что дело здесь вовсе не простое. Суть в том, у кого будет преимущественное право владеть и пользоваться такими приборами. Насколько ему известно, ученый намерен не передавать этого права промышленникам.

— То ничего! — воскликнул Кержаков уже ему вдогонку. — Хозяин все приборы купит!

Обход помещений спасательной станции Лисицын закончил в очень плохом настроении.

Борьба тяжелая, неравная… Туманно, сумрачно, неясно вокруг. Кто-кто, а уж он-то должен знать из логики событий своей жизни, что предприниматели пойдут на любые крайности, что они скорей предпочтут уничтожить открытие, чем допустят вольное и массовое производство углеводов. И в руках у предпринимателей — сила. И справедливых прав людей перед напором этой силы никакая юрисдикция не защищает.

Лисицын подумал: ему сейчас близка мечта о большом народном восстании, которое прочно обеспечило бы всем минимум человеческих прав. Тогда и его открытию путь стал бы свободен.

Теперь вспомнилось: перед тем как они распрощались на Дарьиной заимке, Осадчий со страстью убеждал его, что революция в России скоро повторится и закончится победой угнетенных, — говорил об этом так, словно это не мечта, а неизбежно назревающее и закономерное.

Поглядев опять на привезенные из Киева стеклянные детали, Лисицын начал перекладывать их на пол, обворачивать каждую бумагой и упаковывать в ящик, всовывая в стружки. Надо, чтобы до поры до времени здесь чтонибудь по нечаянности не разбилось.

Вдруг он круто поднялся.

Пусть будущая революция — мечта. Но чья же, собственно, она мечта?…

Сразу будто услышал грубую брань конвоиров, почувствовал на себе кандалы и подкандальники. Тянутся колонны арестантов по этапам… Бредут по берегам Волги, у Западной Двины, у Иртыша и Буга голодные, затравленные люди — кто в лаптях, кто босиком, в лохмотьях. А что иное могут означать бесчисленные стачки, забастовки, голоса протеста, которые перекатываются по стране, не утихая?

Если суммировать в общий итог мечту миллионов, то здесь уже явно видны предпосылки гигантского взрыва.

С точки зрения истории, это быстро наступит. С точки зрения живого человека, вряд ли этого дождешься.

Сев у стола, Лисицын вздохнул.

Отчетливо донеслось: за его спиной в комнате что-то тоже негромко вздохнуло.

Оказывается, дверь приоткрыта. На пороге стоит мальчик, по виду лет семи, с черными торчащими вихрами, с загорелым, в веснушках лицом. Мальчика — Лисицын знает — зовут Петькой; он приходится приемным сыном хромому конюху Черепанову.

Петька случайно забрел в. здание станции. Никто ему не встретился, никто не выгнал, как обычно его выгоняют отсюда. Он заглянул в одну из комнат — нет никого, богатая койка, столик под скатертью. Пошел дальше и остановился, зачарованный увиденным. В первый миг даже не заметил штейгера Пояркова.

Перед Петькой — множество блестящего стекла: высокие стаканы и шары, то приделанные друг к другу, то обвитые трубками, то просто трубки без шаров, изогнутые так и этак. И все это сверкает, освещенное яркой лампочкой сбоку, и тени от всего причудливые на стене.

Он стоял, держась за дверь. В его темных, широко открытых глазах — любопытство, переходящее в испуг.

— Заходи смелей, голубчик. Гостем будешь! — ласково сказал Лисицын.

А Петька шарахнулся назад, и вот уже из коридора слышен дробный топот его ног.

Как-то раз нечто сходное было возле конюшни: Лисицыну захотелось завести с этим мальчиком беседу, погладить его по вихрастой голове. Он подошел к нему. Петька же взглянул недоверчивым зверенышем, метнулся прочь.

Сейчас Лисицын проводил его грустной улыбкой. Неужели он совсем уж не умеет разговаривать с детьми?…

Окна чуть запотели внизу. За окнами — тьма. Не видно ни голых ветвей, ни заборов, что отделяют прилегающий сюда заброшенный закоулок сада от служебного двора спасательной станции и от сада при особняке Терентьевых.

Словно пущенная в ход машина, Лисицын шагает по комнатам.

Во-первых, так: Осадчий все еще в Сибири — обстоятельство, о котором он раньше не подумал. Обстоятельство крупнейшего значения! Если связаться с ним хотя бы и по почте, с новой помощью Осадчего может быть разыскан Глебов и круг каких-то надежных петербургских друзей. Во-вторых, вообще нельзя мириться с нынешней своей оторванностью от большого мира. И надо как можно скорей перейти в эмиграцию. Тот же Глебов либо новые петербургские друзья наконец покажут ему тайную дорогу за границу, где у него будут развязаны руки, где он станет встречаться с учеными. Тогда и заботу о судьбе открытия с ним разделят многие другие — в России и повсюду.

Разговор должен быть начат по почте. На случай жандармской цензуры надо очень осмотрительно выбрать свой обратный адрес. Пусть это будет: Харьков, вокзал, до востребования. Но пусть Осадчий отвечает не Пояркову, а анонимно — скажем, предъявителю рубля… Достав из кармана первую попавшуюся в пальцы рублевую бумажку, Лисицын прочел на ней: номер ТЗ 800775. Затем уже бережно вложил ее в паспорт. Эта мелкая бумажка для него теперь становится чрезвычайно важным документом.

На следующий день он написал четыре письма. Одно — непосредственно Осадчему, второе — Дарье для передачи Осадчему. Третье было адресовано в Петербург, бывшему квартирному хозяину Глебова, с которым Глебов, кажется, имел общие политические интересы. А последнее письмо предназначалось тете Капочке. В нем среди теплых и спокойных фраз, скользящих мимо его сегодняшней жизни, была и просьба: с помощью адвоката разыскать в Петербурге Егора Егорыча, и если можно, то поддержать старика деньгами.

Свои письма Лисицын унес на железнодорожную станцию. Дождавшись поезда, бросил их в ящик почтового вагона. Так на конвертах не будет печати, откуда письма отправлены.

С начала службы здесь Лисицын принял на себя добровольную обязанность: все анализы воздуха из рудников, что изредка производились на спасательной станции, он взял в свои руки. Это у него не требовало много времени.