Нет причины для тревоги - Зиновий Зиник

меня в кармане была бритва? Следователь пытался отыскать улики и доказательства того, что убийство было преднамеренным. Я этого не отрицаю, что приводит в бешенство моего адвоката. Я снова и снова объясняю следователю, человеку дигитальной эры, что я привык работать на радио с магнитофонной пленкой. До самого последнего времени (даже в эпоху перестройки в России – когда, собственно, и начался мой конфликт с Корпорацией) запись голоса редактировали все еще механически: то есть вырезали ненужный кусок пленки на магнитофоне и склеивали концы прозрачной клейкой лентой. Для разрезания пленки существовали острые бритвы – их держали в картонных коробочках. Каждая миниатюрная бритва (размером с фалангу пальца) была упакована в картонную обертку-переплет, чтобы эти бритвы можно было носить в кармане. У меня в кармане всегда валялась целая куча таких бритв. Как я уже упоминал, мне в офисе до последнего времени позволялось держать старый магнитофон и редактировать свою запись на магнитофонной ленте с помощью бритвы и клейкой ленты. Поэтому у меня в кармане в ту роковую встречу с моей будущей жертвой и оказалась бритва.

У меня даже возникла идея: а что, если нарезать мои старые записи в виде отдельных слов и кусков предложений на все случаи жизни – для разных передач; ведь, в конце-то концов, вся наша жизнь состоит из клише – из таких отрывков можно сложить фразы на любую тему. В аудиоархиве Корпорации существовал даже Департамент пауз, где держались экземпляры «тишины» в разных студиях, чтобы через подобную атмосферическую паузу можно было соединить куски пленки, записанные в разных студийных аудиоатмосферах. И вот такой уникальной атмосферической паузой (с определенным фоном шипения) стал и я сам.

Окончательно смолкнув, я стал прослушивать свои старые архивные записи, не без чувства ностальгии наслаждаясь звучанием своего баритона. Вслушиваясь в себя самого, я был одновременно как бы и Эхом, и Нарциссом, разглядывающим отражение самого себя в звуках. Я помню, как на пике отчаяния при мысли о том, что я никогда вновь не обрету своего голоса, мне пришла в голову мысль: а что, если существует на свете человек с голосом совершенно идентичным моему? Мое ожившее Эхо. Собственно, близкие родственники очень часто говорят совершенно похожими голосами: у них один и тот же тон, интонация, выговор, словарь. Я мог бы усадить его в студии и, общаясь с ним беззвучно на языке глухонемых (как в шумном пабе), подсказывал бы ему каждую фразу – метаморфоза радиовещателя в чревовещателя, невидимого для слушателя.

И вот в один из четвергов (еще недавно – день моего еженедельного выхода в эфир), когда я сидел один в пустой квартире, глядя, как молчаливо закатывается солнце над шумным городом, раздался телефонный звонок. Я снял трубку (я не пользуюсь мобильными новшествами) – и услышал в телефонной трубке собственный голос! Я вначале даже подумал, что говорю сам с записью собственного голоса на автоответчике. В трубке звучал мой голос. Не против ли я встретиться с обладателем моего голоса сегодня вечером в баре Корпорации? Ошеломленный и заинтригованный, я издал некое шипящее о’кей, подтверждающее мое согласие. Голос сказал: крайне рад и будет ждать меня с нетерпением за столиком № 101 (напитки в нашем корпоративном баре заказывались на номер вашего столика) рядом с аквариумом.

Заметив меня в дверях, он тут же вскочил с кресла с преувеличенным энтузиазмом, подобострастно улыбаясь, и усадил меня рядом со стеклом аквариума. Он заказал двойную порцию дорогого молт-виски: русские гордятся знанием изысканных сортов. Я взял свою символическую «Кровавую Мэри», хотя и догадывался, какой эффект на мое безголосое горло произведет эта томатная смесь со специями. В его внешности все было для меня чуждо: модная небритость со щетиной вокруг подбородка и с подобием усиков под тупорылым носом – нечто поросячье, не без шарма, конечно, если бы не пугающие очки. Как всегда, нелепость этих российских модников выдает небольшая деталь: все в нем было как будто с картинки модного еженедельника – курточка как у школьника-переростка и узенькие не по размеру джинсы облипают сильные бедра и мускулы, а вместо туфель – дорогие кроссовки. Но вот эти очки в роговой оправе были у него почему-то от Армани – с псевдобриллиантовой окантовкой дужек и золотыми блямбами по углам – в форме заостренных ангельских крыльев. Пошлость и фальшь проявлялись в каждой черточке его внешности, чей главный отталкивающий аспект был ее навязчивость. Однажды увидев подобную персону, уже невозможно было избавиться от этого имиджа перед глазами, каким бы голосом этот тип ни вещал в эфире. Он представился: Владимир – Владимир Чертков.

Я не люблю книг с иллюстрациями: как бы ни был точен автор в описании внешности своего героя, он оставляет читателю простор фантазии, и в этом прелесть и магия слов: каждый может воссоздать в своем воображении идеальный образ персонажа, не навязанного добросовестным иллюстратором, а именно так, как ему подсказывает его воображение. Как в романе о докторе Франкенштейне, создавшем своего живого Монстра из кусков чужой мертвой плоти, я, обрабатывая в свое время каждую предварительную запись своего голоса для эфира, с редакторской бритвой, вроде хирургического скальпеля в руках, разрезал и склеивал в идеальном виде звуки своего голоса на пленке. В ту эпоху не было сайтов с фотографиями, и никаких публичных интервью для российской аудитории я никогда не давал, поэтому моя внешность была для слушателя по ту сторону железного занавеса загадкой. Я был для своей аудитории человеком-невидимкой. Когда я оказался лицом к лицу со слушателем иного поколения из России – с этим самым Чертковым, – мне было любопытно, какой образ возникал в воображении моего слушателя, когда он слышал мой обворожительный баритон – столь гипнотизирующий именно благодаря неустанной работе моей диафрагмы перед микрофоном с последующей шлифовкой записи изощренной редакционной бритвой. Мой собеседник говорил голосом абсолютно идентичным моему. Я был в шоке оттого, что есть на свете слушатель, способный отождествить в своем воображении мой голос с внешностью человека, представшего перед моим взором.

Воображение диктуется разными клише о другой стране в мозгах слушателей. Никакой другой Англии, кроме красных двухэтажных автобусов, полицейских-бобби, бифитеров у Букингемского дворца и Тауэра над Темзой, российский слушатель той эпохи, вроде Черткова, вообразить не мог. Думая обо мне (говорил Чертков), некоторые представляли себе ученого в очках с дарвиновской бородой и кожаным портфелем в руках; другие видели меня как уайльдовского денди с зеленой гвоздикой в петлице; третьи воображали во мне нечто шерлок-холмсовское с трубкой. Я, конечно же, не был похож ни на Дарвина, ни на Оскара Уайльда, ни на Шерлока Холмса. С годами у меня стали заметны животик и лысина, аналогичная той, что создавала ощущение сияния вокруг широкого лба