Нет причины для тревоги - Зиновий Зиник

дуальность моей экзистенции эмигранта. И в этом смысле радиостудия иновещания, эмиграция и тюремное заключение мало чем друг от друга отличаются.

Но сейчас мой голос достигает свободного мира лишь через адвоката, сначала попадая в ухо охранника и психиатра за бронированным невидимым стеклом. Мой адвокат настаивает на том, что убийство было совершено мной в состоянии невменяемости, и поэтому я прохожу психиатрическую экспертизу, то есть нахожусь под постоянным наблюдением. Психиатр убежден, что у меня в голове звучат голоса. Он не понимает принципа работы на радио: мой голос звучит в репродукторе, а голоса звучат в головах моих слушателей. Двор, куда меня выводят на прогулку, тоже напоминает мне своей тюремностью двор Корпорации. Стиль модерн здания Корпорации был моден в ту эпоху во всех странах и был запечатлен, в частности, в государственных зданиях сталинской эпохи, вроде Лубянки. Наша радиокорпорация выбрала здание на Стрэнде именно потому, что там были глубокие подвалы. Откуда не слышно криков замученных радиоработников Корпорации. Из этих подвалов до сих пор в эфир несутся звуки тех, кого давно нет в живых, как будто здание Корпорации – это готический замок, где в подвалах обитают духи и привидения. Подвалы Корпорации переполнены этими невидимыми призраками – голосами покойных радиовещателей. Человек мертв, а его голос, его душа, продолжает звучать в эфире, как будто эфир – это и есть тот свет. Говорят, если голос преодолеет атмосферу и попадет в космическое пространство, где нет трения и глушилок, он будет путешествовать во Вселенной бесконечно. И может рикошетом вернуться на землю, как призрак, и начать преследовать по ночам самого радиовещателя. Я пишу историю о том, как мой голос стал преследовать меня. Мой голос, но в иной инкарнации.

История эта началась год назад – с решения администрации от меня избавиться. По идеологическим, конечно же, соображениям, хотя конфликт возник из-за стилистических разногласий. Замдиректора Корпорации и главный редактор Нора Блантик (корпоративный тип: апломб на шпильках и фальшивая дружелюбность с ледяной улыбкой) вызывала меня в свой кабинет (на стене – портрет легендарного сэра Обадии Гершвина, патриарха радиовещания на Россию) для неформальной профилактической беседы о возможном окончании моего сотрудничества с Корпорацией. В годы холодной войны Нора Блантик вела музыкальную программу, где она разучивала со слушателями танец самбо, ча-ча-ча и тому подобные выкрутасы в эфире. Это считалось смелым в ту эпоху – начальство Корпорации было уверено, что в Советской России танцы состоят исключительно в маршировке восторженных толп под военную музыку на Красной площади.

Нора Блантик от имени Корпорации в присутствии адвоката предлагала мне – как одному из самых заслуженных радиовещателей с легендарной репутацией – изрядную финансовую компенсацию. Откупные, чтобы отделаться от меня бесшумно. «Одному из самых» – это любопытная формулировка. А кто еще, кроме меня, остался из заслуженных? Все остальные уже давно преодолели звуковой барьер и оказались по ту сторону эфира, скользя в бесконечной черной пустоте, где звезды не мигают и беззвучны, как рыбы в аквариуме. Вместо этих потерянных душ по коридорам Корпорации бродят загадочные молодые типы с наглыми улыбочками – это новые сотрудники, набранные Норой Блантик в постсоветской России. Все как один профессионалы бывшей советской журналистики. Мы знаем, в каких письменных отчетах начальству на Лубянке заключался их профессионализм. Улыбка сэра Обадии Гершвина с портрета на стене – ментора всех радиовещателей с первых лет основания Всемирной службы Корпорации – из ироничной уже давно превратилась в брезгливую.

Я, во всем подражавший сэру Обадии, с такой же улыбкой выслушивал белиберду Норы Блантик о переходе Корпорации на электронно-цифровую технологию, о виртуальной реальности в интернетном эфире, где содержание подсказывается самим слушателем через телефонные диалоги, интервью и симультативное телеграфирование текстов по интернету. Было ясно, что она сама не понимает и половины всей этой терминологии, но вывод напрашивался только один: когда содержание передачи диктуется массовым слушателем, необходимость в радиоведущем-профессионале старого образца (то есть мне) естественно отпадает. Я смотрел на ее бегающие глазки и губы, вытанцовывающие ча-ча-ча и другие вербальные антраша с одной целью – заморочить мне голову. Мне, короче, намекали, что я, чей возраст приближался к пенсионному, с моей аллергией на дигитально-цифровую революцию, был пережитком и обломком прошлого. Моя персона в этом цифровом будущем приравнивалась к двум нулям. Сорок лет коту под хвост.

Меня действительно показывали визитерам из России, как будто я был курьезом прошлых веков в кунсткамере, а мой деск в офисе был музейным экспонатом. Действительно, до самых последних дней на службе я отказывался редактировать свои передачи электронно на компьютере – я работал на допотопном магнитофоне. Запись в студии копировалась для меня на магнитофонную ленту. Как в пьесе Сэмюэла Беккета «Последняя лента Крэппа», рядом с моим столом стоял студийный мастодонт с гигантскими металлическими катушками. Да и само мое рабочее место – письменный стол, писчебумажные принадлежности, дырокол, скрепки, магнитофон справа, окно слева – все это было само по себе реликвией прошлого. Рабочие места в Корпорации уже давно стали виртуальные – где присядешь у очередного компьютера, там и вещаешь. Начинают с того, что у тебя отбирают индивидуальное место. Закачивают тем, что лишают тебя твоей индивидуальности. Это мир, где у нас, лишенных индивидуальности, как говорил товарищ Сталин, незаменимых нет. У тебя разбитое сердце? Мы его заменим на новое.

Итак, меня исключили по собственному желанию из эфира, и с этого момента я принципиально больше не включал радиоприемник. Выключил и больше не включал. С какой стати я буду слушать этот жизнерадостный бред полуграмотных комментаторов с их плохо переваренным мультикультурализмом, с их демонстративным популизмом, с их самбо и ча-ча-ча, с их потаканием вульгарным вкусам плебса, с псевдопролетарской опрощенностью интонаций и оптимистическими клише, ничем не отличающимися от советских лозунгов и пропагандистского промывания мозгов в духе всех тоталитарных режимов на свете. Железный занавес не рухнул: был железным, а стал желейным. И пройти твоему голосу, не запачкавшись, сквозь это липкое желе было невозможно.

Нетрудно вообразить мой шок и недоумение, когда поклонники моего радиовещательного дара, слушавшие меня последние лет сорок, стали сообщать мне в письменных депешах и в телефонных звонках о своем нескрываемом удивлении содержанием моих радиопередач. Интонации моего голоса остались прежними, но я стал нести в микрофон нечто несусветное, сообщали мне мои поклонники. От меня, говорили они, с моим свободомыслием, энциклопедическим умом, иронией и парадоксальностью мышления никто не ожидал подобной махровой реакционности и сапожного конформизма. Когда и как я на сто восемьдесят градусов сменил свою политическую ориентацию? Моим козырем в радиовещании всегда было, как известно, сближение далековатостей и апофеоз диалектических противоположностей. Оперное шампанское на лужайках частной оперы в Глайндборне сопоставлялся с эритрейской блинной или израильским пикником