Юрий Андропов. Последняя надежда режима. - Леонид Млечин

В самые тяжкие часы военного положения искренние и красно­речивые проповеди Попелюшко вселяли надежду в поляков: может быть, запрещенная «Солидарность» еще возродится.

«Его проповедь была откровенно политической, — вспоминает российский академик Вячеслав Всеволодович Иванов, побывавший тогда в Варшаве. — За его словами следовало то, что я не видел и не слы­шал раньше. Мы бы назвали это религиозным музыкально-поэтическим вечером.

Все собравшиеся (а их было множество: на праздник Богомате­ри Ченстоховской пришли группы рабочих из разных городов) вместе пели религиозные гимны и патриотические песни, их текст высвечи­вался на транспарантах. Перед тем как мы разошлись, настоятель со­бора нас предупредил, что надо соблюдать осторожность. После того, что мы слышали в храме, все должны вести себя достойно. Его напут­ствие произвело впечатление. Через ряды милиции проходили спокой­но. Но в следующий раз, когда я спустя три года проездом через Варшаву был в этом храме, видел уже не Попелюшко, а его могилу».

Попелюшко поддерживал живой дух «Солидарности». Его поведе­ние раздражало руководство церкви, которое считало введение воен­ного положения меньшим злом. Большим злом было вторжение частей Советской армии. Но Попелюшко не делал попытки быть сдержанным и не прислушивался к предупреждению епископов.

В дневнике Попелюшко есть такая запись — после встречи с кардиналом Юзефом Глемпом: «Его обвинения совершенно выбили меня из колеи. Даже на допросах в службе безопасности ко мне относились с большим уважением...»

Имя Попелюшко значилось в списке шестидесяти девяти священни­ков, которых социалистическое правительство обвинило в том, что они пересекли опасную линию, отделяющую политику от религии. Из­вестный публицист Ежи Урбан, который в тот момент был представи­телем правительства по печати, написал очень резкую статью, в ко­торой назвал Ежи Попелюшко «современным Распутиным, «Савонаролой», «фанатиком».

Долг христианина — следовать правде, даже если правда нам дорого обходится, — говорил Попелюшко своим прихожанам. — По­просим Бога помочь нам сохранять достоинство каждый день нашей жизни.

Полиция однажды заявила, что нашла в его комнате взрывчатку и антикоммунистическую литературу. Его не арестовали, но всю Польшу оповестили, что враг укрылся в Костеле. То, что произошло потом, навсегда запомнилось Полякам. Для них это словно произошло вчера, Они потоп, как 19 октября 1984 года тридцатисемилетний свя­щенник Ежи Попелюшко был похищен на безлюдной дороге возле не­большого городка.

Сразу же поползли слухи, что Попелюшко похищен службой без­опасности. Надежда на то, что он скоро вернется, исчезла. Наконец его труп выловили из Вислы, в ста с лишним километрах от Варшавы. Сразу после того, кик было сообщено о смерти Ежи Попелюшко, тысячи ноликов собрались возле церкви Святого Станислава, где последние четыре года служил ксендз Ежи. Опасаясь, что весть о смерти Попелюшко приведет к массовым демонстрациям и столкновениям с полицией, священники и лидеры «Солидарности» призвали к спокойствию.

Лех Валенса сказал:

— Они хотели убить не только человека, поляка и священника. Они хотели убить надежду на то, что в Польше можно обойтись без насилия в политической жизни.

Со временем стало известно, что руководил похищением пол­ковник Адам Петрушка из службы госбезопасности. Провел эту опера­цию капитан Пиотровский, когда-то преподававший математику в стар­ших классах. Капитан работал в четвертом отделе, который следил за деятельностью церкви. Ему помогали двое лейтенантов — Вальдемар Хмелевский и Лешек Пекала. Их опознал водитель Попелюшко.

Трое сотрудников МВД во главе с капитаном Пиотровским оста­новили машину Попелюшко на пустынной дороге. Его несколько раз ударили и засунули в полицейскую машину. Потом с машиной что-то случилось, она остановилась. Попелюшко вырвался и бросился бежать. Пиотровский бросился за ним, свалил. Ксендза избили и засунули в багажник.

На суде капитан Пиотровский рассказал:

— Я ударил Попелюшко несколько раз по голове. Наверное, впервые в своей взрослой жизни я бил человека. Потом я что-то за­сунул ему в рот.

За месяц до похищения Пиотровского вызвал к себе полковник Петрушка. В кабинете сидел также и подполковник Лешек Вольский, начальник варшавской службы безопасности. Они говорили о том, что пора прекратить игры с Попелюшко.

Полковник Петрушка сказал:

— Настало время принять решительные меры. Надо его так напугать, чтобы у него случился сердечный приступ. Я не думаю, что должен объяснять, что это решение принято на самом верху.

Полковник Петрушка на суде сказал, что капитан Пиотровский неправильно его понял. Но полковник разразился большой обвинитель­ной речью против Польской католической церкви. Он обвинил ее в разжигании ненависти против марксизма и государства. Петрушка рассказывал, какой трудной была его работа: офицеры госбезопасно­сти не знали, что такое воскресенье, дети не видели отцов...

Приговор был суровым. Убийц ксендза Попелюшко приговорили к длительным срокам тюремного заключения. Они отсидели и вышли на свободу. Ненавидимые всей страной, они попросили власть дать им возможность начать новую жизнь. Им изменили внешность и выдали но­вые документы на другие фамилии...

На похороны Ежи Попелюшко собралось четыреста тысяч чело­век, они заполнили все прилегающие к костелу улицы. В первый раз после введения военного положения выступал Лех Валенса. И когда люди услышали его имя, они подняли вверх два пальца — знак «Мы по­бедим».

— Если у Польши есть такие священники, — говорил тогда Ва­ленса, — Польша не погибнет.

После похорон тысячи поляков прошли по улицам Варшавы с транспарантами «Солидарности». Запрещенный и, казалось, уничтожен­ный властями профсоюз показал, что он жив и что народ ве­рит «Солидарности». Полиция не вмешивалась.

Собор Святого Станислава, в котором служил когда-то ксендз Ежи Попелюшко, стоит на площади имени американского президента Вудро Вильсона. Еще недавно площадь носила имя Парижской Коммуны. Возле костела стоит памятник самому Попелюшко, сбоку очень трога­тельная скульптура, изображающая детей, участвовавших в 1944 году в Варшавском восстании. Вдоль всей стены костела установлены мемо­риальные плиты с названиями тех мест, где полвека назад убивали поляков, *- от Майданека до Катыни. Убитый ксендз Ежи Попелюшко по-прежнему остается символом борьбы с коммунистическим режимом. У памятника Ежи Попелюшко лежат живые цветы и горят с печи...

Сам генерал Ярузельский со временем скажет: — В 1981 году мы добились военной победы, но потерпели политическое поражение.

Это правда. Но свою репутацию генерал сберег. Чехословацких руководителей, которые в 1968 году пригласили чужие армии, прези­рают. А у Войцеха Ярузельского полно защитников даже среди бывших диссидентов, которые говорят, что, если бы он не ввел военное по­ложение, порядок в Польше наводил бы главнокомандующий войсками Варшавского договора маршал Куликов. Хотя маршал Куликов, как он говорит, такого приказа не получал.

КОМИТЕТ И ПАРТИЯ

Говорят, что, если бы не Андропов, а кто-то другой руково­дил КГБ, репрессии в стране могли принять сталинские масштабы. Это, конечно, не исключено. Находились члены политбюро, которые по каждому поводу требовали жестких мер. Андропов считал, что в массовых репрессиях нужды нет.

Руководитель представительства КГБ в Польше генерал-лейте­нант Виталий Григорьевич Павлов вспоминал, как в начале августа 1981 года он привел к Андропову польского министра внутренних дел Чеслава Кишака. Кишак подробно рассказал о ситуации в стране и по­делился планами на случай введения военного положения.

— Надо подходить к этому очень осторожно, — предостерег его Андропов. — Арестуете вы сто человек и сразу создадите многие сотни врагов из числа членов их семей и близких друзей. Лучше точ­но изымать ключевые фигуры.

При этом Андропов привел пример из своих наблюдений за ра­ботой сплавщиков леса в Карелии.

— Когда на реке возникал затор из бревен, сплавщики нахо­дили «ключевое» бревно и ловко его вытаскивали. Все! Затор ликви­дирован, сотни бревен плывут дальше. Вот так, — сказал Андропов, — лучше и действовать. Не увлекайтесь числом еще и потому, что чем больше вы арестуете людей, тем больше будет шума на Западе.

Но масштаб и накал репрессий определялись волей генерально­го секретаря. А Брежнев лишней жестокости не хотел. Писателю Константину Михайловичу Симонову он сказал:

— Пока я жив, — и поправился: — Пока я в этом кабинете, крови не будет.

Зато можно с уверенностью сказать, что другой человек на посту председателя КГБ, не наделенный изощренным умом Андропова, не додумался бы до такой всеобъемлющей системы идеологического контроля над обществом.