Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

и ее жители могли бы принести империи, различались: ее можно было превратить во вторую житницу империи или центр интенсивного, ориентированного на рынок скотоводства. Способы достижения любой из этих целей также виделись разными: согласованные действия по просвещению и развитию цивилизации, массовое переселение крестьян-колонистов или просто постоянная бдительность военного правления. Одно было ясно: с того момента, как степь стала внутренней окраиной, а не пограничьем, она нуждалась в переменах. «Дикарство», которое, по мнению правительства, царило на этих землях, может быть, и допустимое на задворках империи, теперь, когда регион оказался ближе к центру, выглядело неприемлемым. С этим в целом могли согласиться и чиновники, и ученые, и казахи, вступавшие с ними в диалог. Более того, для обеих сторон будущее степи предполагало определенную роль царского государства; завоевание было давно свершившимся фактом, с которым казахи должны были работать, а не отчаянно пытаться опровергнуть. Но споры о конкретных путях перемен тянулись десятилетиями, и слов было гораздо больше, чем дел, так как царские администраторы ничего не знали ни о географии, ни об этнографии региона, которым их поставили управлять (см. [Morrison 20146]). Поэтому Временное положение 1868 года, результат кропотливого исследования ученых, и по существу, и по намерениям было лишь догадкой о том, как может выглядеть будущее управление степью, – эксперимент, рассчитанный на два года, но затянувшийся на два десятилетия. Облегчая казахам доступ к имперским институтам и тем самым поощряя в них стремление к оседлости, Положение также содержало несколько пунктов в защиту их кочевого скотоводческого образа жизни [Martin 2001: 133; Красовский 1868, 3: 160]. Оно узаконило «традиционную» систему обычного права, которая так никогда и не была толком кодифицирована. Временное положение строилось на тех «известных неизвестных» степной жизни, которые должны были изменяться по мере того, как пробелы в научных и административных знаниях заполнялись за счет опыта.

Временное положение превратило степь в изменчивый мир, где управление подвергалось постоянному пересмотру и зависело от прихотей более мелких чиновников; в этом мире казахи поняли, что если они зарекомендуют себя перед царским правительством как носители внутреннего знания, это может пойти им на пользу [Гейнс 1898, 2: 539–540]. Это было особенно важно, поскольку власти не имели единого мнения о том, какая политика в отношении степи лучше всего отвечает местным интересам и империи в целом. Так, в Тургайской области Оренбургской степи Ибрай Алтынсарин, воспитанник первого поколения школ для местных жителей, использовал авторитет, которым наделил его местный опыт, для внедрения нравственно-просветительской программы, в которой по-новому соединил многочисленные царские административные практики. Это помогло Алтынсарину и самому продвинуться по службе, и продвинуть регион, где он родился, в направлении, которое считал самым перспективным; благодаря этому он приобрел определенную влиятельность как среди казахов, так и в бюрократических кругах. Казахи нуждались и в материальном, и в нравственном прогрессе, считал он, а его деятельность демонстрировала веру в то, что царское правительство располагает мощными средствами ускорения прогресса. Если здесь Алтынсарин разделял взгляды своих высокопоставленных, более влиятельных, чем он сам, собеседников, от чьего покровительства он зависел, то конкретные формы этого «прогресса» подлежали уточнению с учетом местных условий. В свою очередь, такая политика существенно изменила жизнь казахов, на которых она была направлена. Будучи «своим», прекрасно разбираясь в характере казахского народа и местных условиях, он сумел выстроить один из возможных путей к прогрессу, вместо того чтобы подчиниться недифференцированному, всемогущему имперскому режиму.

К 1890-м годам кое-что изменилось, но не настолько, чтобы неравноправный диалог между царскими чиновниками и казахскими посредниками прервался. Столичные власти, долго колебавшиеся в вопросе о миграции крестьян, в 1889 году приняли закон о переселении, позволявший крестьянам свободно селиться на казенных землях, а в 1896 году было учреждено Переселенческое управление, призванное руководить переездом крестьян в степь и Сибирь. Степное положение, принятое в 1891 году (и вступившее в силу в 1893-м), в большей степени, чем когда-либо ранее, включило казахов в бюрократические структуры государства и содержало правовые нормы расселения крестьян на землях, на которых жили казахи. Власти целеустремленно вырабатывали единую политику в отношении степи, направленную на активное вмешательство в жизнь казахов, перевод их на оседлый образ жизни и развитие земледелия. Но на этой ранней, экспериментальной стадии оставалось место для взаимных уступок. Губернаторы степных областей, не доверявшие поселенцам и опасавшиеся слишком внезапно нарушить жизнь своих подданных-казахов, порой скептически относились как к переселению, так и к земледелию. И казахи, по крайней мере те, кто оставил письменные свидетельства о своих взглядах, не были единодушны в этом вопросе. Некоторые выступали за земледелие как двигатель прогресса: оно, по их мнению, помогло бы достичь экономической стабильности и культурного развития, невозможных при кочевом образе жизни. Другие считали, что реорганизация скотоводства лучше соответствовала бы местным условиям и опыту, а также помогла бы рациональнее использовать ресурсы обширной империи. В этом споре обе стороны могли черпать аргументы как в собственном знании местных особенностей, так и в достижениях «русской науки». Ни материалистический взгляд на «цивилизованность» как конечную цель общественного развития, ни столичная наука, ни местное знание не помогли выработать единую концепцию будущего степи.

Когда массовое переселение крестьян перестало быть экспериментом или одним из многих направлений политики и стало ее неотъемлемой частью, пространство диалога между царскими властями и казахскими посредниками начало закрываться. Некоторые казахи были в достаточной мере готовы примириться с ограниченным, жестко регламентированным переселением. Такая программа, основанная на тщательных статистических и географических обследованиях, могла бы послужить средством регулирования поселений, и это предотвратило бы ухудшение ситуации. Но когда первостепенной государственной задачей стало любой ценой переселить в степь как можно больше крестьян, люди, считавшие себя рупором казахского народа, поняли, чем это грозит: казахи потеряют столько земли и их жизненный уклад будет нарушен так резко, что допускать этого нельзя. Хотя быстрое переселение и экспроприация основывались на географических и статистических обследованиях, цифры теперь служили новой цели – нормированию, и расчеты государственных статистиков были в лучшем случае пристрастными, а в худшем – фальсифицированными. К началу XX века уверенность царского правительства в своем знании степи сильно возросла, но оно так и не выработало политику, которая устроила бы казахов.

Крайности имперской политики накладывались на самые пагубные концепции царского востоковедения, что только ухудшило ситуацию. Летом 1907 года была распущена несговорчивая вторая Дума; на смену ей пришла третья, избранная на основании нового Положения о выборах, содержавшего сильный перекос в пользу титульной нации Российской империи. Явно преувеличенные опасения по поводу тюркского и мусульманского реваншизма и ирредентизма сводили на нет вероятность того, что представительство Средней Азии и