Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

там, и в Семипалатинске масштабы восстания были намного меньше, чем в Семиречье (см., например, [Агаджанов 1960: 512]). Большинство управленцев объясняло неудовлетворительное исполнение указа саботажем местных властей, но по меньшей мере один чиновник считал главной причиной присутствие поселенцев [Там же: 504–506]. Говоря о затянувшемся до 1917 года восстании под предводительством Амангельды Иманова в Тургайской области, историк Т. Уяма называет причиной мятежа не только «поспешность и небрежность подготовки и выполнения указа», но и общеколониальные проблемы; кроме того, он отмечает колоссальную роль ислама в провоцировании сопротивления [Uyama 2001: 83]. Наряду с прочими местными факторами, переселение оказалось важным фактором, спровоцировавшим восстание и определившим его ход. ГУЗиЗ и Переселенческое управление могли бы это предвидеть. Но они предпочли закрывать на все глаза.

По мере того как в подавлении восстания все больше чувствовалась рука государственного репрессивного аппарата, увещевания Дулатова, Байтурсынова и Букейханова стали приобретать совсем другой тон. С одной стороны, они продолжали твердить, что казахи – подданные империи, как и другие воюющие нации, и должны выполнять соответствующие обязательства. Но с ростом числа сообщений о массовых убийствах их основной посыл изменился: теперь они призывали казахов соблюдать трудовую повинность ради самозащиты [Субханбердина 1998: 342][554]. Сотрудничество с властями, на которое они были готовы, пусть даже во имя того, чтобы облегчить жизнь призванным казахам, включало вербовку двуязычных казахов для оказания помощи рабочим бригадам и обеспечения новобранцев провиантом[555]. Однако долгосрочные последствия восстания и его подавления должны были окончательно показать невозможность сближения с правительством Николая II. Вклад образованных казахов в выполнение указа о призыве, казалось, остался незамеченным [Sabol 2003: 137], так же как и их стремление добиться равенства перед законом путем военной службы.

Но худшее, вероятно, было впереди. Генерал А. Н. Куропаткин, присланный в Туркестан для выполнения указа, прекрасно понимал, чем чревато восстание, и предложил драконовское наказание:

Необходимо, чтобы туземное население твердо усвоило, что пролитая русская кровь карается не только казнью непосредственных виновников, но и отобранием земель у туземцев, оказавшихся недостойными владеть ею, как то было поступлено с виновниками Андижанского восстания. Этот принцип, твердо проводимый в жизнь при каждой вспышке туземного населения, имевшей в результате пролитие русской крови, должен заставить благоразумную часть населения удерживать неблагоразумную от попыток бороться против русской власти силой[556].

На следующий день после того, как Куропаткин подал свой рапорт, жители Санкт-Петербурга (с начала войны – Петрограда) наводнили улицы, требуя хлеба. Еще неделю спустя Николай II – теперь уже просто Николай Александрович Романов – отрекся от престола. Восстание было подавлено везде, за исключением Тургайской области, а интеллигенция по-прежнему была готова объединиться с правительством, которое обещало землю и представительство, о чем свидетельствует обращение, которое подписала группа казахов 16 марта: «Необходимо киргизам организоваться для поддержания нового строя и нового правительства. Киргизы должны подготовиться к Учредительному собранию и наметить достойных кандидатов. Спешно обсудите аграрный вопрос. Наш лозунг – демократическая республика и земля тому, кто извлекает доходы из нее скотоводством и земледелием» [Цойгелдиев 2004–2007: 219][557]. Но мало кто горевал о «разных видах зла, унижений и насилия (зорлық)», имевших место при прежнем правительстве [Субханбердина 1998: 367]. Как и в центральных областях империи, пространство для сотрудничества между общественностью на различных уровнях и монархией необратимо закрылось.

В течение года после Февральской революции либеральная фракция казахской интеллигенции порвала с либеральной кадетской партией (что уже давно было предопределено). А. Букейханов объяснил раскол тем, что кадеты отдавали первенство решению российских вопросов и были настроены против национальной независимости [Букейханов 1995:414]. Впоследствии многие представители казахской интеллигенции сыграли важную роль в формировании эфемерной антибольшевистской республики под названием Алашская автономия[558]. К концу Гражданской войны у них не было иного выбора, кроме как вести переговоры со своими бывшими противниками; вскоре после окончательной победы Красной армии в августе 1920 года Алашская автономия была упразднена, а вместо нее образована Киргизская Автономная Социалистическая Советская Республика. Это решение оказалось роковым лично для Байтурсынова, Букейханова и других представителей казахской интеллигенции, даты смерти которых (1937 и 1938 гг.) молча свидетельствуют об их судьбе: они были расстреляны как «буржуазные националисты» и «враги народа»[559]. Массовый голод, вызванный коллективизацией, и переход казахских скотоводов к оседлости в течение первой пятилетки указывают на то, что, какие бы долгосрочные выгоды ни принесли среднему казаху урбанизация, расширение образования и кампании в области общественного здравоохранения, это решение также имело серьезные издержки для основной массы населения[560]. После бурных событий и восстановления власти в 1920-х годах советские управленцы приобрели более доскональные знания о земле и населении степи и располагали лучшими методами силового воздействия, чем их царские предшественники. Оба эти фактора помогали им управлять так, как они считали целесообразным. Неполные знания, на основе которых Российская империя правила Средней Азией, и обширные данные, на которые опиралась советская власть, равным образом привели к плохому управлению и злоупотреблению властью. Общим знаменателем служила уверенность, с которой оба государства, нацеленных на постоянную и активную модернизацию степи, решались применять свои знания. В обоих случаях другие способы познания в конечном итоге были отвергнуты, и вследствие этого набор ролей, которые могли играть посредники, оказался ограниченным.

Заключение

В течение «долгого XIX века» среди казахских посредников царило удивительное единодушие по поводу «переходного состояния», в котором находились жители степи. Разъясняя царскому чиновнику В. В. Катаринскому, зачем он проводит свои образовательные реформы, И. Алтынсарин, например, писал, что «народ, находясь теперь в переходящем состоянии, требует себе какую-нибудь нравственную пищу; и эту пищу, по необходимости из невежественных рук, довольно жадно напитывается ею и портит свой здоровый организм» [ССИА, 3: 49–50][561]. Даже те посредники, которые открыто не использовали риторику «переходного состояния», были заинтересованы в том, чтобы степь стала другой. По их мнению, перемены всегда приводили к лучшему. Эти представления о прогрессе и переходном состоянии существенно разнились в зависимости от времени, места и личного опыта. Некоторые казахи видели источник всех бед в нравственном кризисе; другие считали главной проблемой провал экономической модернизации; для кого-то путь прогресса состоял в европеизации, а кто-то находил его в распространении очищенного, модернистского ислама. Русское завоевание было важнейшим событием в истории степи, знаком отсталости, которую предстояло преодолеть, и главная задача состояла в том, чтобы определить лучшие пути к ее преодолению.

Царские администраторы также рассматривали степь как территорию, долгое время пребывавшую в состоянии перехода в некое другое качество. Их представления о пользе, которую степь