Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

встретила особой поддержки властей: первая – потому что она противоречила высшей государственной задаче, каковой считалось переселение крестьян; вторая – потому что местным переселенческим отделам едва хватало свободных земель для вновь прибывающих русских крестьян, что уж говорить о кочевниках[541]. Не удалось жителям Средней Азии и вернуть себе политические права, которых они так жаждали – все их ходатайства о представительстве в Думе отклонялись, тем более что начало войны с Османской империей усилило страх перед панисламистской угрозой. Проблемы, связанные с лишением избирательного права и экспроприацией, так и остались нерешенными, когда до степных областей добрался всепоглощающий натиск Первой мировой войны.

И пришло разрушение… Война и восстание

Хотя мнения историков о том, когда именно люди начали вести тотальные войны, расходятся, Первая мировая война с ее массовой мобилизацией и неразрывной связью с политикой, бесспорно, была тотальным конфликтом для всех сторон [Bell 2007:1-21]. Российской империи это предвещало трудности: как провести равномерную мобилизацию в стране, представляющей собой лоскутное одеяло особых прав, привилегий и обязательств? Некоторые инородцы давно уже были освобождены от рекрутской, или, после военных реформ 1874 года, всеобщей воинской повинности[542]. Это было привилегией, на условиях которой эти народы подчинялись Российской империи, но также и препятствием к полноценному имперскому гражданству: второе стало особенно ясно после исключения представителей тех же самых инородцев из Думы[543]. Мобилизация, пришедшая в степь и Среднюю Азию, обнажила противоречия царского правления в этих регионах. С одной стороны, в вакууме, которым были окружены эти народы, некоторым казахам, как и другим мусульманам империи, мобилизация казалась хорошим шансом: она как будто предоставляла возможность сравняться по культурному уровню с другими народами империи, а также предъявить более решительные притязания на землю и политические права[544]. С другой стороны, это было беспрецедентное стремление использовать жизнь и труд подданных, накопивших за двадцать лет переселения длинный список обид, как орудие в руках неизменно слабого государственного аппарата. Восстание, разразившееся вслед за изданием указа от 25 июня 1916 года, было в равной степени результатом неудачной мобилизации и экономической дестабилизации, вызванной двадцатью годами переселения. И то и другое, в свою очередь, коренилось в гегемонистских представлениях царских правителей о степи и в решениях, которые они принимали на этой основе.

На раннем этапе войны освобожденные от воинской повинности области Российской империи платили существенно повышенные налоги в натуральном и денежном выражении: это считалось их вкладом в победу[545]. Такая схема устраивала царских чиновников: во-первых, мясо, шерсть и деньги были необходимы огромной армии, во-вторых, многие инородцы, «особенно в Средней Азии и на Кавказе, не были готовы к ассимиляции, во всяком случае в плане воинской повинности и военной службы» [Ohren 2006: 26–27]. Однако по мере того как первоначальные надежды воюющих сторон на быструю победу угасали, в частности, после потерь, которые Россия понесла на Восточном фронте в 1915 году, разумность всеобщего освобождения инородцев от воинской повинности стала вызывать сомнения. Уже осенью 1915 года Военное министерство обратилось в Министерство внутренних дел с предложением о призыве инородцев, и страницы «Казаха» запестрели сообщениями о мнениях разных министерств по этому вопросу [Субханбердина 1998: 234–236, 236–238][546]. Аргументами «против» служили привычные старые стереотипы о низком культурном уровне казахов и конкретные опасения, что они не смогут понимать русскоязычных командиров. Аргументы «за» отчасти основывались на другом наборе стереотипов: казахи – воинственный народ; в то же время как ГУЗиЗ, так и мусульманские журналисты утверждали, что казахи уже немного русифицированы, что это уже не прежний дикий народ и что военная служба еще больше их «окультурит». Редакция «Казаха» на этом этапе высказывалась лаконично: «Казахи согласились (көніп берген) встать в своем отношении к России наравне с другими народами. Поэтому казахи не откажутся от военной службы» [Там же: 238]. Газета лишь предлагала тщательно разработать порядок призыва, чтобы избежать осложнений. Но 1915 год не принес ни твердого решения петербургских министерств, ни общего согласия среди казахов, которым оставалось только гадать, какую форму примет их военная служба, когда (или если) вопрос решится в пользу призыва. Как и ранее в попытках решить земельный вопрос, казахская пресса стремилась отразить разные точки зрения, в то время как государство шло своим собственным курсом. Разнообразие точек зрения показывало, что у казахской интеллигенции потенциальная военная служба вызывала как большие опасения, так и большие надежды.

Набор воинского контингента из числа казахов не вызывал всеобщей поддержки даже у грамотных, образованных авторов газеты (а это выборка в лучшем случае нерепрезентативная). Один из корреспондентов вывернул наизнанку рассуждения о цивилизованности, из-за отсутствия которой казахи были исключены из политической жизни империи. Царское правительство уделяло недостаточно внимания местным школам; из-за этого казахи в данный момент действительно не готовы к военной службе; благодаря подготовке, предлагаемой школами и земствами, когда-нибудь они смогут служить, но в настоящее время «казахский народ не откажется от правительственного приказа, но не желает, чтобы из него брали солдат именно для этой войны» [Там же: 261]. Но похоже, все мнения сошлись на привлекательности службы в конных казачьих войсках. Были веские основания полагать, что это согласуется с государственными приоритетами. Еще в 1880-е, когда чиновники только начали обсуждать военную службу казахов, речь шла исключительно о кавалерийских войсках, поскольку считалось, что кочевникам гораздо легче скакать на лошади, чем служить в пехоте[547]. Казахи, которые выступали за военную службу или, по крайней мере, считали неразумным сопротивляться, выдвигали аналогичные аргументы. Образ жизни казаков был уже знаком казахам, так как казачьи поселения издавна существовали в степи, да и сами казахи сызмальства учились верховой езде. В казачьих войсках они бы стали хорошими солдатами, и правительство смогло бы с успехом поставить местные навыки на службу своим интересам [Там же: 274–275]. А для населения, непривычного к военной службе, это стало бы самым удобным переходом к армейской жизни: «Пехотинец передвигается пешком и живет в казармах. Кавалерист передвигается верхом и тоже живет в казарме, а казак отбывает службу верхом и живет дома (покидая его только во время войны). Казаки также владеют большими наделами земли» [Там же: 274]. Получение надела, превышающего 15 десятин, предлагаемых пехотинцам из крестьян, было еще одним серьезным доводом в пользу службы в конных казачьих частях. Служба в пехоте предоставила бы казахам куда меньше земли, возможно, ее было бы недостаточно даже для разведения скота [Там же: 291–292]. Немногочисленные аргументы в пользу пехоты, представлявшие оседлое земледелие как единственный путь к повышению культуры, меркли на