Калигула или После нас хоть потоп - Йозеф Томан

– Тиран – несчастный человек, – сказал Сенека медленно. – Раскрой душу тирана, и что ты там найдешь? Она разбита, растоптана, разорвана жестокостью и похотью, измучена страданиями, которым нет конца…

– Измучена страданиями, которым нет конца. – повторил император тихо.

Да, ему это знакомо. Он это пережил. Ему показалось, что перед ним разверзлась бездонная пропасть страха и он стремительно падает в нее.

Он побледнел, ловил воздух посиневшими губами. Попытался встать. И не смог. Попытался что-то сказать. Изо рта его вырвался прерывистый хрип. Он схватился руками за горло. Глаза начали вылезать из орбит. Он задыхался.

Терял сознание, голова его поникла.

Фрасилл испуганно вскрикнул. Все вскочили. Одни в испуге, другие с надеждой.

Харикл с помощью Макрона уложил императора на ложе, освободил ворот платья и сделал несколько движений руками, чтобы возвратить ему дыхание.

Он приказал принести воды, и Фрасилл смочил ею виски императора.

На крик Фрасилла сбежались рабы, которые теперь стояли возле статуй богов и молча смотрели. Калигула внимательно следил за стариком и думал про себя: уже? Сейчас? А вытаращенные на Макрона глаза спрашивали, не наступила ли подходящая минута.

Макрон стоял, расставив ноги, как человек, который решился или помочь, или добить. Но боялся перед столькими свидетелями.

Врач продолжал делать искусственное дыхание. Некоторое время спустя кровь прилила к лицу Тиберия. Сознание постепенно возвращалось. Император медленно приходил в себя.

Сенатор Сервий Геминий Курион сидел в таблине своего дворца и, как предполагал Луций, готовил речь, которой он в сенате возвестит о падении империи и провозглашении республики.

Номенклатор объявил о приходе сенатора Ульпия, и Сервий приказал провести его.

Ульпий сидел напротив друга. Щеки худого, высокого старика, обычно желтые, были в эту минуту серыми.

– Я только что видел. Сервий, как твой сын шел на Палатин. Наверняка к Калигуле. Ты не знаешь, почему именно в тот момент, когда он должен быть со своими солдатами, он идет в стан неприятеля?

Сервий не шевельнулся. Только сердце забилось сильнее и потемнело в глазах. Его сын. Его единственный сын. Последний Курион. Он с мольбой протянул руки к Ульпию:

– Мой Ульпий, я не знаю почему. Не суди несправедливо, ведь мы не знаем, может быть, он кого-нибудь разыскивает во дворце… – Говорил он тихо, страстно защищая сына. Но голос его перерастал в отчаянный крик, цепляясь за последнюю надежду:

– Я не верю! Ведь это же мой сын!

Ульпий молчал. Он смотрел на друга печальными серыми глазами и твердо сказал:

– Если бы он шел с нами, то был бы в эту минуту на Марсовом поле, а не на Палатине!

Сервий опустился в кресло. Из глаз его текли слезы. Лучше потерять единственного сына, чем узнать о его измене. Но это невозможно, уговаривал он себя. Этого не может быть. Тогда земля перестала бы быть землей. Тогда солнце должно было бы упасть на Рим и сжечь его. Нет, нет, нет! Мой сын не может предать родину! Но где-то внутри шевельнулось сомнение.

Ульпий читал текст речи, приготовленной для сената: "Мы устранили тирана, уничтожившего свободы римского народа. Это сделали мы, верные защитники республиканской чести, которую мы почитаем больше собственной жизни…"

Сервий следил за взглядом Ульпия, видел, что он читает, и дрожал всем телом, не в состоянии произнести ни слова, не в состоянии даже думать.

Номенклатор постучал:

– Твой гонец, господин…

По безвольному движению руки Сервия в комнату вошел мужчина, покрытый дорожной пылью, усталый от быстрой езды, в глазах его читалась боязнь передать плохую весть. Он растерянно смотрел на Ульпия.

– Можешь говорить, – велел Сервий.

– Мой господин, мы ехали следом за Калигулой и Макроном, у седьмого мильного камня на Аппиевой дороге наткнулись на лагерь к которому те присоединились…

– Какой лагерь? – спросил Ульпий.

– Преторианцы, гвардия. "Император стоит у ворот Рима" – так нам сказали. Мы не поверили, подошли ближе к лагерю и при свете факелов увидели его. Что нам делать дальше, господин?

Сервий молчал. Потом сказал гонцу:

– Ничего. Возвращайтесь все обратно.

Император смотрел из-под прикрытых век. Читать по лицам людей было его любимым занятием.

Он читал: лицо Калигулы – обманутые надежды. Макрона – ненависть, Харикла – гордость, что ему удалось воскресить императора, Сенеки – облегчение, что император не умер в его присутствии, Фрасилла – напряжение, которое после первого вздоха Тиберия сменилось радостью.

Старый император тронут. Посмотрите! Фрасилл уговаривал меня не возвращаться в Рим, он и сейчас боялся за мою жизнь и весь сияет, что я остался жив.

Он поднял веки и улыбнулся астрологу. За Фрасиллом стояли рабы. Он видел их. Всю свою жизнь он не обращал на них внимания, не замечал их.

Сегодня он словно увидел их впервые. В глазах всех рабов было бесконечное равнодушие, холод, пустота. Император – не император, человек – отродье паршивой суки, все равно, все одинаково, пусть уходит, пусть околевает, что нам до этого?

Не обращая внимания на ликование своих гостей, не слушая их проявлений радости, он закричал:

– Гордин, воды!

Гордин, самый старший из рабов, поспешил выполнить приказ. Он подал императору чашу на серебряном подносе.

Гордин служит мне уже пятьдесят лет, и я ни разу не приказал его выпороть, сделал его надсмотрщиком. Старец внимательно приглядывается.

Глаза раба смотрят на него: холод, пустота, равнодушие, страшное, оскорбительное равнодушие.

Римский император, тиран и деспот, перед которым дрожат колени у царей, воспринял равнодушие своих рабов как тяжелую несправедливость.

– Вон! – хрипло закричал император. – Все рабы вон!

Гости взволнованно поднялись.

– Что это значит? Он сошел с ума!

Император скрипел зубами:

– Собаки, собаки, проклятые собаки. – Он повернулся к столу. – Что вы на меня уставились? О ком я говорю? – И он улыбнулся. – Совсем не о вас. О рабах говорю. Бесчувственные собаки. Но почему я разозлился? Ведь это не люди, скот. хуже, чем скот…

Сенека уважал старого императора. Точнее говоря, старого вояку, удачливого командующего и хорошего хозяина. Он знал, что Тиберий, как и все римляне, практик и не любит теории. Для Сенеки же главное – принципы, в нем соединены философ и правовед. Сейчас слова императора противоречили его взглядам и убеждениям. Он тихо, но настойчиво подал голос:

– Прости меня, благородный император, но я с тобою не согласен. Рабы такие же люди, как и мы… – Тиберий мрачно молчал.

Макрон, сын раба, а сегодня большой господин, оскорбленно поднял брови.

Калигула хрипло рассмеялся и процитировал Марка Теренция Варрона:

– Средства труда делятся на три части: орудия говорящие, издающие нечленораздельные звуки, и орудия немые; к говорящим относятся рабы, к издающим нечленораздельные звуки – волы, к немым – телеги. Не люди, а говорящие орудия, мудрый Сенека.

Философ помрачнел. С каким удовольствием отделал бы он этого хомяка, но будучи человеком осторожным спокойно сказал:

– Принцип против принципа, мой Гай. По мнению философов-стоиков, все люди равны. Это и мое убеждение.

– Позор! Отвратительно! Оскорбительно! – кричал Калигула.

Тиберий обратился к Хариклу и Фрасиллу. Ему хотелось знать мнение ученых-греков.

– Мы чужеземцы, мой император, – уклонился Харикл. – И нам не следует здесь…

– Мы, – сказал Фрасилл, когда врач замолчал, – мы, греки, люди чувств. Еще наш Платон высказывался об идеальном государстве, в котором господствует человечность и справедливость…

– Разве ваша Эллада так совершенна? Существует ли в ней эта человечность и справедливость? – насмешливо взвизгнул Калигула.

– Нет, – тихо ответил Фрасилл. – Теперь нет. С приходом римлян у нас все изменилось…

– Все империи держались на рабстве, – оправдывался Калигула. – Империя фараонов, Хаммураппи, Навохудоносора, персидского Дария, карфагенская империя, империя Александра Великого…

– Но что стало с этими империями? – воспользовавшись паузой, прошептал Сенека.

Страшная тишина воцарилась в триклинии после этих слов. Так дерзко предсказывать будущее Рима? Тиберий почувствовал, как жар заливает его тело, грудь, шею, голову. Несокрушимой волей он поборол слабость и внимательно посмотрел на философа.

– Ты великодушен, мой Сенека, – заметил он язвительно, – если относишь Рим к империям, пришедшим в упадок. – В словах императора послышался гнев. Но внезапно Тиберий изменил тон:

– Эти империи погибли из-за своих врагов, мой милый, разве не так?

– А разве у Рима нет врагов? У него их больше, чем некоторым кажется, – заметил Сенека.

– Варвары на границах? – спросил император.

– Да, – согласился философ. – Но еще больше он сам себе враг.