Калигула или После нас хоть потоп - Йозеф Томан

На всех падет моя месть. Только дайте мне время, боги! Он повернулся и вошел в триклиний.

Сенека уже был там.

– Здравствуй, Анней! Ты действительно живешь недалеко.

– Желание любимого императора для меня закон…

Тиберий нервно махнул рукой. Любимый император! Фи! Не нравится мне это.

– Мудрец считает разумным склонять голову перед властелином? Я считаю это неразумным, если речь идет о властелине, у которого есть голова на плечах. Разве не так? Вот, дорогие, еще один повод, чтобы наговорить мне комплиментов. Ну, достаточно. Что делает повар? Спит? Он хочет уморить нас голодом?

И в эту минуту появились рабы, разносящие блюда с едой. Макрон ждал, когда император начнет есть. Потом взял из блюда кусок жареного свиного вымени, зажевал, зачавкал. Император, посмотрев на Сенеку, прищурил глаза, словно говоря: ну и мужик! Макрон, ничего не замечая, продолжал чавкать, тыльной стороной руки вытирая жир, стекающий по подбородку, и сообщал новости из Рима. Издали приглушенно звучали арфы.

В другое время Тиберий прислушивался к тому, что говорил Макрон. Эти сообщения вносили в его одиночество биение жизни. Сегодня он слушал Макрона одним ухом, другим прислушивался к звукам арф, ел мало, как всегда, и молчал. Сенека, заметив, что Тиберий не интересуется россказнями Макрона, спросил императора о здоровье.

Тиберий чувствовал, что по его жилам растекается необычайное тепло. Это было приятно. Хорошо и легко думалось.

– Отлично, мой дорогой. – ответил император и продолжал словами Сенеки:

– Я провожу дни в ожидании ночи, а ночь, – в страхе перед рассветом. А как ты?

Сенека нахмурился. Посмотрел на императора и сказал уклончиво:

– Я хотел в Байях спокойно поработать, но мне это не удалось.

Сообщение о насильственной смерти Кассия Севера выбило меня из колеи…

Император ударил кулаком по столу. Его глаза зло вспыхнули.

– Что ты говоришь? Кассий Север? – Ив гневе он обратился к Макрону:

– Это снова твоя работа?

Макрон вскочил и начал оправдываться. Император понял, что он не лжет.

– Кто же тогда его убил?

– Кто бы это ни сделал, – сказал дерзко Калигула, – он сделал хорошее дело. Дед, ты сам должен был давно заставить его замолчать.

Тотчас, как появилась его хроника. Разве тебе безразлично, что он твою мать изобразил кровожадной, властолюбивой фурией, убивающей каждого, кто стоял на ее или твоем пути?

– Замолчи! – возмутился император. Убийство старого приятеля Августа претило ему. Однако он чувствовал, что Калигула в одном прав. Север изобразил Ливию в таких черных красках, что на весь род Клавдиев легла тень. И он сказал гордо:

– Такие способы запрещены. Судить виновника, да. Но нанимать убийц?

Позор. Расследуй это, Макрон, и сообщи мне. Над чем работал Север?

Ответил Сенека:

– Я встретил Кассия недавно в Риме. Он рассказал мне, что пишет трагедию. Очень жаль…

– О чем? – спросил император.

– О тиране…

Возмущение императора обрушилось на Сенеку:

– О тиране. Против тирана! Точно так же, как ты. Все пишете пьесы против какого-то тирана! А где он? – Голос его срывался. – Не против меня ли это направлено? Скажи правду!

Сенека побледнел. Отблески горящего угля красными пятнами легли на его молочно-белое лицо.

Калигула не удержался:

– Это сейчас модно. Сегодня каждый пишет против тирана.

– Сжечь. Все это сжечь! – заорал Макрон.

– Нет, нет, – поднял руку Сенека:

– Ради всех богов, только не это.

Книга превратится в пепел, а с ней и великие, никогда не возместимые ценности…

Тиберий прервал его:

– Тебе жаль книг наших летописцев Корда и Лабиена? Тебе недостает этих памфлетов о моей семье? Разве кто-нибудь имеет право копаться в личной жизни моей матери или моей?

Сенека собрал все свое мужество:

– Ты не должен был сжигать книги Корда, Лабиена и Севера, благородный.

Ты сам написал сенату: "В свободном государстве дух должен быть свободный". А хорошая книга имеет цену человеческой жизни. – И тихо досказал:

– В конце концов, идеи нельзя сжечь – они не горят… Все равно эти книги кто-нибудь спрятал. Я на твоем месте разрешил бы их переписать…

Четыре пары глаз посмотрели на Сенеку с удивлением. Почему он играет в такую опасную игру?

Но император внезапно притих. Посмотрел на лицо мраморного Аполлона, скользнул взглядом по совершенным чертам божественного лица и иронически кивнул головой Калигуле:

– Запомни это, Гай. Я все оставляю наследнику. Пусть он проявит себя мудрым властелином, лучшим, чем я. – И без иронии, жестко добавил:

– Я уже ничего менять не буду. Пусть меня боятся, только пусть слушаются.

В тишине потрескивали фитильки светильников. Зашелестела сползшая в железной корзинке кучка сгоревших углей. Афина Паллада внимательно смотрела на Тиберия, и император переводил глаза с богини на Сенеку. Ему было жарко. Он поднял чашу, возлил в честь властительницы мудрости и отпил сам. Потом приказал вынести корзину с древесным углем.

– Спасибо за твоего "Тиэста", Анней. Я прочитал. – Он смешно искривил рот:

– Снова против тирана. А как же иначе? Тиран Тиэст, снедаемый страхом и манией преследования. Он жесток, его жестокость – оборотная сторона страха. – И, оглядев лица, на которых снова появилось выражение испуга, засмеялся:

– Не обо мне. Я говорю о Тиэсте, мои милые. Когда трагедию покажут на сцене?

Сенека пожал плечами.

– Думаю, не так скоро. Для сцены придется основательно переделать.

– Кого бы ты хотел видеть в роли Тиэста? Апеллеса?

– Конечно, Апеллеса. Но меня просил об этой роли… – Сенека остановился, но все же решил продолжить:

– Меня просил об этой роли Фабий Скавр, говорил, что давно мечтает о такой роли, а благодаря твоему великодушию он бы мог… Я думаю, что он справится. Когда-нибудь это будет великий актер…

– Но еще больший бунтарь, – вмешался Тиберий и потом задумчиво добавил:

– Я хотел бы посмотреть на его Тиэста.

– Моя пьеса тебе понравилась, государь?

Тиберий покачал головой:

– Прикажи замолчать арфистам, Макрон. – И к Сенеке:

– Есть нечто, что меня удивляет во всех твоих трудах. Словно по земле, где живут твои герои, прошла чума. Фатум, который имеет столько обличий, у тебя имеет только одно лицо: понурое, безликое, невыразительное…

Император против своего обыкновения говорил очень быстро. Его ирония то угасала, то взлетала, словно языки пламени:

– Ты часто выступаешь против эгоизма. И в своих пьесах борешься с эгоизмом. Я размышлял об этом. Послушай: я хочу сохранить свою империю.

Сенаторы и всадники-республиканцы заботятся о своих прибылях. А ты, ты тоже хочешь своего: ты не хочешь волноваться. Кто из нас эгоист, мудрец, ты, провозглашающий: кто хочет жить для себя, должен жить для других?

Подожди, дай мне досказать. Говорят, я эгоист, вижу все в черном свете.

Хорошо, у меня есть основания для этого, ибо на пути к своей цели я встретил горы препятствий. Но почему в черном свете видишь все ты, господин над собой, ты, утверждающий, что настоящее наслаждение – это пренебрегать наслаждениями? Ты, который может жить в своем почетном спокойствии и оградиться от всего мира? Откуда в тебе, философ, такое море пессимизма, такая лавина пессимизма?

Император говорил как в бреду:

– Твоя мораль – это мораль убийцы. И знаешь почему? Ты имеешь большое влияние на людей. Большее, чем я, большее, чем боги. Сегодня целый Рим подражает тебе, однако в отличие от тебя – без последствий. Весь Рим вслед за тобой занимается ораторством. Какое влияние будут иметь твои трагедии? Потеря вкуса к жизни: самоубийства как эпидемия. Это хорошая мораль, мой Сенека?

Тиберий закашлялся.

Калигула делал все, чтобы внимательно слушать. Он, который в последнее время видит себя римским императором, хочет он этого или нет, выглядит ничтожеством в сравнении с Тиберием. Его мысль не в состоянии следить за мыслями старца и тем более их понять. Зависть, чувство неполноценности перерастает у него в ненависть: долго ли еще?

Сенека дождался, когда приступ кашля у Тиберия прошел, и сказал:

– Я не могу отвечать за то, что в моих трагедиях отражается наша жизнь. Если самым сильным чувством нашего времени является страх, должен быть страх и в моих пьесах. Я не могу этого видеть иначе…

– Ты даешь силу этой сенаторской сволочи пассивно или активно сопротивляться мне, императору, – сказал, нахмурившись, Тиберий. – Ты говоришь о конце света…

– Да, – перебил Сенека императора, – я ясно говорю, что конец света будет наказанием человечеству за его развращенность.

– А тиран, конечно, самый развращенный из всех, – добавил Тиберий, глаза его сверкали, он с нетерпением ждал ответа философа.

– Тиран – несчастный человек, – сказал Сенека медленно. – Раскрой душу тирана, и что ты там найдешь? Она разбита, растоптана, разорвана жестокостью и похотью, измучена страданиями, которым нет конца…