Избранное. Молодая Россия - Михаил Гершензон

Так странно он был расколот надвое. В нем мысль работала самочинно и вырабатывала или воспринимала извне стройные принципы без малейшего сознания о жизни, без малейшего чувства своей ответственности перед жизнью. Он грешит совершенно наивно, потому что принципы для него – только предмет созерцания или приятная и почетная собственность: сад с цветниками, как я сказал; в доме идет своя жизнь, часто неприглядная, а в саду приятно погулять и показать его другим. Но что всего удивительнее в нем, это полная безболезненность его раздвоения. Его болезнью, правда, в гораздо менее острой форме. Страдала и страдает доныне вся русская интеллигенция, но именно страдала, то есть болела душевно и мучилась этим внежизненным цветением своей мысли. Он же, рекрут одного из первых призывов, ничуть не страдает, напротив, чувствует себя великолепно. Еще на первых порах, в Женеве и Париже, вследствие потрясения, вызванного в нем ампутацией ноги (как он сам пишет), бывали у него припадки нервной раздражительности, беспричинной тревоги, уныния. Но к концу 1815 года он вполне окреп телесно и духовно, чему вероятно много содействовала вывезенная им в сентябре этого года из Лондона превосходная пробковая нога. С тех пор он все время чувствует себя безотчетно счастливым. «Я ношу в своем сердце неиссякаемый источник счастья и наслаждения, я наслаждаюсь всем, каждый день доставляет мне новые радости независимо от событий и обстоятельств: то новая истина, то новое познание, то удачная фраза, то открытие, полезное для человечества. Я похож на дикаря, радующегося при виде всякой вещи, раньше ему незнакомой. Как влюбленный, открыв глаза, жадно схватывает первую свою мысль, напоминающую ему о предмете его обожания, так я, просыпаясь, знаю о чем думать, и день для меня всегда слишком короток». Он часто говорит об этом. Он и вообще думает, что человеку не много нужно, чтобы быть довольным своей участью, – надо только иметь каплю здравого смысла. Он часто говорит также о том, что ему все удается; девизом для своего герба он избирает: Semper felix[149]. Каков он есть, он совершенно доволен собою. M-r Монтегри показал ему рукопись Франклина{309} – рассуждение о ступенях морального совершенствования и о способах его достижения. Оно было писано Франклином в возрасте 24 лет. Кривцову в это время было столько же, и он пишет в дневнике: «Он составил эти правила в 24 года, – я их исполнил. Он любил философию, я обожаю ее; он был счастлив, я ношу в сердце неиссякаемый источник счастья: наконец, я хочу отрешиться от всех потребностей и дать полный простор только одному желанию – желанию быть полезным людям!» Даже потеря ноги не мрачила его счастья; он писал по этому поводу: турист поражен видом Рейнского водопада, мимо которого туземец проходит равнодушно; так все в жизни – дело привычки, но от тонкости наших органов зависит, какое количество наслаждения мы извлекаем из каждой вещи.

В своем дневнике Кривцов последовательно излагает ход двух любовных увлечений, пережитых им за границей. Любовь к женщине – сильный реактив для мужчины. Кривцов весь раскрывается в этом рассказе. Что он чувствовал и делал, и как он повествует о своих чувствах и поступках, – эти два ряда фактов прекрасно дополняют друг друга.

Первая история разыгралась в Женеве в декабре 1814 года. Его сердце было еще не совсем свободно: он недавно любил какую-то княгиню или княжну Каролину, вероятно в Вене, откуда он ехал теперь; рана была еще свежа, когда в Женеве он встретил в обществе девушку из хорошего дома по имени Amélie. Она явилась как раз во время. Он совершенно не мог жить без любви; за две недели перед тем, как воспылать к ней, он начал было увлекаться одной хорошенькой дамой, которую однако принужден был оставить, убедившись в ее кокетливости и равнодушии к нему. В Амалии он нашел именно то, чего искал: томную женственность, дар беспредельной преданности, а главное – огромную склонность к задушевным излияниям, долгим взглядам, нежным рукопожатиям, в чем, кажется и состояло для него главное очарование любви. Она была не очень красива, но, по его словам, бесконечно привлекательна естественностью и грацией всего существа. Влюбиться в Амалию было для него делом нескольких дней, что он и не замедлил констатировать: «Должен признаться, что я серьезно влюблен в нее, и доверие, которое она мне оказывает, еще более воспламеняет меня». О женитьбе он, разумеется, не думал: до того ли было ему, без ноги, без средств, без определенного занятия! Увы, счастье не для него! «Это – иллюзия, рассеивающаяся, как утренний туман. Мне не вкусить блаженства на этой земле. Это горячее сердце, эта огненная душа, этот пылкий ум угасли навсегда – и до срока! В 23 года я должен, вероятно, от всего отказаться и жить только воспоминаниями. Это ужасно» (позднее, как мы знаем, он вменил это самоотречение в гражданский долг). Тем не менее он усердно развивает свой роман. Сколько приятных чувств! Любовь «наполняет, опьяняет, пожирает, уничтожает и одновременно воскрешает» его, какое наслаждение испытывать и делить эту жизнь, источники которой, он думал, уже иссякли в его сердце! А сама Амалия – как нежна, как скромна и робка! Как пылко отдается она влечению сердца вопреки всем страхам, обуревающим ее! Она начала писать его портрет, это окончательно сблизило их; она обещала ему вечную дружбу, а он клянется в своем дневнике не пощадить жизни для ее счастья: большего она не ищет. Съездив на два дня в Лозанну, он едва мог дождаться свидания; зато как он был вознагражден! Она не ждала его, когда он пришел. Он взял ее за руку, она пожала его руку и приложила ее к своему сердцу: «Слышите, как оно бьется?» В глубоком волнении он прижал ее руку к своим губам, – говорить он не мог; наконец, оправившись, – «Значит, вы мой друг?» сказал он, сжимая ее в объятиях; «да», – отвечала она тихим, но взволнованным голосом.

Шесть недель тянулась эта история, не двигаясь вперед: все те же сладкие романтические беседы наедине, с поцелуями и объятиями, те же условные вечерние встречи в обществе с тайным обменом влюбленных взглядов, – и наконец он уехал в Париж, условившись с нею о переписке. В Париже он еще долго вздыхал по ней и уверял себя, что он обожает ее, что эта рана в его сердце никогда не заживет, что он несчастен навеки; он писал ей и знал о ней из писем общих женевских знакомых, а в мае 1815 года она прислала ему его портрет и еще одну картину, висевшую в ее комнате, вероятно нравившуюся ему, и под картиною было написано ее рукою: «Я буду следовать за тобою всюду и лучше погибну, нежели расстанусь с тобою». Он заперся тогда один в своей комнате, и долго, со слезами на глазах, писал в своем дневнике: «О, моя Амалия, о мой единственный друг! Малек{310} был достойнее счастия, чем я, и в самом деле был счастлив; он умер в объятиях своей возлюбленной. А я жалко растрачу свою жизнь вдали от тебя, вдали от тебя я закрою глаза, вдали от тебя перестанет биться это сердце, полное твоей добродетели и твоего очарования, и холодные души, бесчувственные сердца сложат в гроб мои холодные останки, не оросив ни единой слезою мой прах, а ты, прекрасный друг, ты еще долго не будешь знать, что тот, кто любил тебя более всего на свете, уже не существует!» По его образу жизни в это самое время, по его интересам, совсем не видно, чтобы он страдал или вообще был углублен в себя; напротив, он жил энергично и разнообразно, многое узнавал, каждый вечер проводил в княжеских салонах, внимательно следил за политическими событиями. Да и вообще сомнительно, любил ли он когда-нибудь Амалию. Он любил сентиментальные чувства, ту полноту, которую дает хотя бы надуманная влюбленность, любил интимные беседы с женщиной, словом, любил свои переживания в любви: это был тоже корректив к рассудочности.