Зона. Урок выживания - Ирина Булгакова

Под ногами толпы лежала слепая собака, уставив морду в вглубь площади, в ту сторону, где застыл одинокий, обгоревший столб.

Голова у девушки шла кругом. Ее толкнул какой-то усатый мужчина, сбив автомат с плеча. Пока она потирала ушибленное плечо, на нее налетел велосипедист. Она упала, ударившись спиной о забор. Сбитая с ног, с разодранными в кровь локтями, девушка тщетно пыталась подняться. Ее пинали, толкали, на нее наступали радостные, улыбчивые люди. Она встала на колени, когда мальчишка выстрелил из рогатки и попал ей в щеку. Острый камень вспорол кожу, струя крови потекла за воротник.

Собака лежала в пыли. Скулила, когда в черный бок со всего маху ткнулся тяжелый ботинок. И по-прежнему не отрывала морды от одинокого столба — всего, что осталось от доски почета.

Зажимая рану рукой, чувствуя как кровь сочится между пальцами, Ника пошла к этому проклятому столбу бельмом на глазах торчавшим посреди площади, просто потому, что не знала, что делать, и собачья морда, повернутая в ту сторону давала ей подсказку, не воспользоваться которой она не могла.

Девушку ударили в лицо, наотмашь. Она ответила тем же, с размаху двинув кулаком в чье-то лицо, стараясь попасть точно в глаз. Светловолосый парень покачнулся, закрывшись руками. Какая-то женщина повисла сзади, ногтями вцепившись в шею. Ника локтем заехала в полный живот, заставив ту разжать руки.

С собакой не церемонились. Ее ударили чем-то тяжелым. Она и не пыталась защититься, только часто дышала, вывалив из страшной пасти длинный язык. Размахивающий палкой мальчишка попал по слепой морде, задев острым концом пленку, закрывающую глаз. Там не прятались глаза, как казалось Нике — сморщилась тонкой бумагой пленка, обнажив открытую рану. Набухла кровь в глазной впадине и слезой покатилась вниз, ослепительно красная при свете солнца.

Исступленные мертвые лица надвигались, щерили в радостных ухмылках рты. Пустые взгляды прожигали насквозь. Хуже взглядов были руки — с короткими пальцами, длинными, с ногтями, покрытыми сетью трещин. Они впивались в спину, в шею, цеплялись ногтями за швы куртки, пытались добраться до горла.

Подул ветер, как единый выдох вырвавшийся из десятков глоток. Холодный, принизывающий. Он трепал ворот расстегнутой, порванной в нескольких местах куртки. Выдувал ледяным воздухом с души все, что там еще оставалось.

В голове, опережая друг друга вихрем проносились обрывки чужих мыслей.

Не обращая внимания на боль, отбиваясь от людей, девушка шла вперед, целиком занятая тем, чтобы не упасть, не быть затоптанной, погребенной под грудой немой, безжалостной толпы.

Осознание себя как целостной личности разбилось на тысячи осколков, в каждом из которых пряталось свое "я".

Осталось движение вперед, в ту сторону, куда указывала собачья морда, не потерявшаяся в круговороте теней. Пропал смысл, не существовало в природе никакого "зачем". Ей не нужно было туда идти — это было ясно, как дважды два, но она шла, упрямо переставляя непослушные ноги.

Ника видела себя со стороны: дрожащее существо — то ли женщина, то ли мужчина — бредущее через заваленную мусором площадь, нелепо размахивающее руками, пытаясь из последних сил отбиться от пустоты, в запале калечащее само себя.

В стороне, где-то слева, обозначилось то самое мокрое шоссе, по которому так и не дали ей уйти год назад. Полное неоправданных надежд, расцвеченное фонарями, оно замерло в ожидании, внимая звуку ее шагов. И пусть в конце, в непроглядной дали разделительная полоса терялась в темноте, там было уютно. Там было знакомо и тепло, там ее ждали.

Завыла собака. Долгий и мучительный вой звал назад.

Ника видела перед собой мать, радостную и улыбающуюся. Только улыбка ей не шла. Ее нарисовала на материнском лице смерть — широко и размашисто, от уха до уха. Лицо пугало. Оно разрасталось, растекалось в разные стороны, как щупальца у кровососа. На свободном месте возникло потное красное лицо Горыныча. Оно нависло сверху, мокрый рот брызгал слюной, заставляя Нику давиться от отвращения. Она чувствовала тяжесть его тела. Снова непереносимая боль вбивалась в нее холодным битым стеклом, кромсала, разрывала внутренности, горячей кровью обжигала сведенные в судороге ноги.

И тогда Ника пошла к столбу так, как шла бы к своим обидчикам. К тем самым, что изнасиловали ее и выбросили в лесу. Вместо столба посреди площади застыли они — их грязные руки, слюнявые рты, скользкие от пота тела. Все сосредоточилось в одной точке.

И если не может она пока добраться до тех, других, ей за всех ответит контролер — один за всех.

К влажным от крови рукам липла грязь. Пальцы скользили. Не дожидаясь, пока столб окажется в непосредственной близости, Ника нажала на спусковой крючок, выпуская всю оставшуюся обойму, все одиннадцать патронов.

Пули пробили осязаемую пустоту насквозь, летели дальше, впивались в дерево. Вместо щепок из почерневшего столба в разные стороны полетели брызги. Черные сгустки кружились в воздухе и оседали на землю, оставляя в выжженной траве дымящиеся следы.

Ника видела, как постепенно проявляется темная хламида. Как порыв ветра срывает с головы капюшон. Как возникает из пустоты лицо, с огромными надбровными дугами на лысой голове, зависшей в воздухе.

Последние пули намертво вбили глаза внутрь черепа.

КРАСАВЧИК

Автоматная очередь потревожила тишину.

Глухарь поднял голову и прислушался.

— Вот, — сказал он, продолжая нескончаемый монолог, — кто-то на контролера налетел. И прут в Зону, и прут. Словно она резиновая. Нет, я понимаю идейных. Например Параноика, которых убогих выводит. Я не понимают тех, кто идет сюда за драйвом, как будто его в обычной жизни недостаточно. Не поверишь, я где-то понимаю долговцев. Вся их агрессия от страха. Оно и понятно. Хочется и на елочку влезть и жопу не ободрать. Иными словами и Зоне хозяевами быть и под выброс не попасть. От страха и бесятся. Чем больше страх, тем больше и жестокость. Понимают, случись что, никто их не пожалеет. Хоть долговец ты, хоть кто. Слыхал? Сэмэн голову Зайца на полку поставил и предсказания слушает. Правда, мне говорили, Заяц все чаще ошибаться стал — то ли способности растерял, то ли из вредности — жить надоело.

Он снова прислушался, отвлеченный шумом.

Выла собака.

Красавчик открыл усталые глаза и проводил луч света, скользнувший вдоль порога. Будь его воля, он скорее согласился бы слушать собачий вой, чем бесконечный треп мучителя. Ему не предоставили возможности выбирать. Глухарь прав — последней мыслью, которую Красавчик унесет с собой в могилу, будет: чтоб ты сдох, мутант гавенный.