Город в осенних звездах - Майкл Муркок

Город уже просыпался. Мы пересекли какую-то громадную площадь, в центре которой располагался фонтан с каменным изваянием лошади, возвышающейся над бассейном, где плавали рыбки,-алые и золотые, синие и бледно коричневые,-в их красках, казалось, отражается свет гаснущих звезд. Четыре широких улицы расходились от площади безупречно прямыми лучами, теряясь в перспективе точно по направлениям четырех сторон света. Мостовые их были выложены черным зеркальным мрамором с серыми прожилками, здания, их обрамляющиебелым ониксом и кварцем. Зрелище, на мой взгляд, потрясающее. Оно напомнило мне монументальную холодность Санкт-Петербурга-города, призванного воплотить в себе представление человека о совершенном граде, в отличие от тех городов, что растут как бы сами по себе, сообразно потребностям их обитателей. Пройдя через площадь, мы оказались в квартале узеньких улочек, загроможденных лотками с фруктами и овощами, и крытых аллей, уже заполненных толпами горожан, весело перекликавшихся вдруг с другом. Их разговорный немецкий пришелся бы весьма к месту где-нибудь в Мюнхене или Кельне.

Повсюду в домах уже поднимались жалюзи и оконные фрамуги, распахивались ставни и разворачивались навесы. Люди выглядывали из окон, щурясь на утренний свет. Подзывали собак и кошек. Опорожняли помойные ведра. Жены будили мужей, мамаши звали детишек. Семейства собирались к завтраку. Важного вида купцы-горделивые, даже величественные-одетые, может быть, и не совсем по последней европейской моде, но, на мой взгляд, вполне прилично, учтиво приподнимали свои котелки, кланяясь дамам в пышных кринолинах и жалуясь им на жару:

- К полудню, мадам, вот увидите, будет уже настоящее пекло!

Меня не покидало странное чувство, что я все это вижу во сне. Среди причудливой фантасмагории мира снова нередко ведь возникают такие вот незатейливые, банальные даже сценки. Я запрокинул голову, глядя на шпиль колокольни высотою, наверное, в две сотни футов, сложенной из камня цвета красного дерева. Шпиль устремлялся ввысь острой иглой на голубом фоне летнего неба, увенчанный каменным изваянием: ребенок, в слезах созерцающий разбитое блюдце, которое держал он в пухленькой ручке. Мы прошли мимо таверны, большой, в пять этажей, с балкончиками и буйно разросшимся садом на крыше; мимо игорного дома, способного вместить человек, наверное, шестьдесят одновременно; мимо мавзолея из небывалого бледно голубого гранита, отшлифованного до зеркально блеска. Прошли мы по улочке полуразрушенных обветшалых домов, кишащих веселою шумною ребятнею; по извилистой тенистой аллее-вверх по склону холма-к маленькой тихой площади, где здания были все в основном из песчаника, с уединенной кофейней, громадною елью и колодцем посередине. За столиками, выставленными на улицу, сидели чинные господа средних лет,-человека четыре-пять,-читали газеты, вели беседу. Обслуживал их официант в маске какого-то зверя. Смуглый, взлохмаченный, даже двигался он как-то странно, словно бы вместо сапог у него были копыта Пана.

Мы прошли по мосту над каналом, который мог бы достойно соперничать с любым из каналов Венеции. Зеленые воды цвета изумруда, позолоченные лодки... и человек в одной рубашке, без сюртука, правящий лодку шестом-лодку, столь причудливо изукрашенную резными фигурами Нептуна, русалок, дельфинов и прочих обитателей морских глубин, что как-то даже не очень и верилось в то, что она несет столь прозаичный груз: капусту и лук. Ярдах в двадцати от моста дрейфовала у берега точно такая же, но затонувшая лодка. Нос ее уныло торчал из воды, деревянные бока давно уже заросли мхом. Ослик спустился к каналу, зашел в воду по брюхо, остановился, обнюхал обломки злосчастной лодки, вернулся на пристань и отряхнулся. Брызги вспыхнули в сиянии солнца. На каждом балконе сушилось белье. Окна распахивались навстречу утреннему свету. Ослик пронзительно закричал-словно бы дверь, которую не трогали лет, этак, сто, провернулась на ржавых петлях. Какие-то люди в сутанах с капюшонами прошли нам навстречу. Поравнявшись с нами, все они, как один, подняли пальцы, сложенные в некоем приветственном жесте, неведомом мне. Клостергейм машинально ответил им тем же таинственным знаком. Мы завернули за угол и вышли на короткую улочку, проходящую как бы между двумя небольшими холмами, чьи зеленые склоны, заросшие густою травою, поднимались к домам из красного камня; в конце этой улицы виднелся каменный пьедестал, а на нем-какая-то громадная бронзовая маска, типа как у актеров греческой трагедии, со скорбно опущенным ртом и выражением мучительно лютой свирепости. Назначение ее было мне непонятно.

Мы миновали еще две улицы, где был представлен все тот же свирепый лик, и оказались в тихом узеньком переулке с двумя арками-в начале его и в конце. Розы, словно вьюнки, поднимались по решеткам крытой галереи. Побеги плюща льнули к побеленным стенам домов с красновато-коричневыми террасами (вероятно, из кирпича) и наружными балками, выкрашенными в белый или желтый цвета. Фронтоны их были украшены причудливыми узорами из лепных фруктов и цветов. При каждом домике имелся маленький аккуратный садик. Ароматы цветения свежей волной разливались в воздухе. То могла бы быть деревенька где-нибудь в Новой Англии. Даже шум города не доносился сюда. Клостергейм решительным шагом направился к третьему слева дому, позвонил в дверной колокольчик и отступил с крыльца. Горничная открыла дверь и, сделав нам реверанс, пропустила нас в дом. Мы прошли следом за Клостергеймом в прохладный вестибюль, который оказался просторнее, чем можно было предположить. На стенах висели громадные зеркала, на маленьком декоративном столике красовалась ваза со свежими хризантемами. Горничная забрала у нас плащи и проводила в гостиную, оформленную в восточном стиле, с низкими креслами и столом-подобную обстановку предпочитают преуспевающие провинциальные купцы. На столе стояли щербет, вода и бокалы. Сие наводило на мысль о жилище некоего аскета-мусульманина. Я огляделся, едва ли не ожидая увидеть где-нибудь в углу кальян- типа тех, что курили татарские ханы,-но узрел только изразцовую печь, отделанную зеленой в белый цветочек эмалью, с горшком какой-то травы наверху.

Клостергейм снял шляпу, провел пальцем по внутренней ее тесьме и принялся безо всякого энтузиазма разглядывать палец свой, на котором собрался пот. Он не сказал нам ни слова о том, чей это дом, кто хозяин его. Мы с Сент-Одраном пребывали в полном неведении, и лишь герцогиня, похоже, кое-что знала на этот счет. Мы расселись.

- Уютная комнатка,-проговорил Сент-Одран, нарушая неловкое наше молчание.-Когда вы здесь были в последний раз, ваша милость? В этом городе?