Феникс (СИ) - Колышкин Владимир Евгеньевич

   Я сел прямо, как линейку проглотил. Дальше я услышал слова, от которых чуть не свалился со стула:

   - Тебя кто прислал сюда?! Тебя прислали, чтобы КОНТРОЛИРОВАТЬ меня?! Проверять меня?!.

   Я не мог понять причину его гнева. То есть, первоначальный толчок, несомненно, дала ему моя раскованная поза, согласен - слишком, быть может, неуважительная. Но обвинения в стукачестве, в шпионстве!.. казались мне дикими и несправедливыми.

   Я был уничтожен морально и готов был провалиться сквозь пол на первый этаж дворца культуры им. Ленина. Чем закончилась сцена с избиением младенца, я, младенец, не помню (память жалеет нас). На мое счастье, ребята, по-моему, не придали значения этой выходке Смолко. Они мало что поняли. Как, впрочем, и я. Но только потом до меня дошло, что имел в виду Учитель мой.

   Я вспомнил, что, заполняя анкету при поступлении в Студию, указал свою должность на заводе - контролер ОТК. Все остальные же студийцы работали профессиональными художниками-оформителями (маляр-плакатист - так называлась тогда эта должность, если уж быть точным). Наш завод содержал Студию на свои деньги и платил Смолко, члену Союза Художников, зарплату. И вот Смолко решил, что через мою скромную персону его пытаются КОНТРОЛИРОВАТЬ, проверять, устраивать негласные ревизии и прочая на предмет его, Смолко, умения работать, тому ли он учит советских маляров-плакатистов и нет ли тут дурного влияния Запада? Вся эта белиберда, оказывается, вращалась у него в мозгах на холостом ходу, пока я, образно выражаясь, не нажал курок. И тогда все, что скопилось в уязвленной душе художника, разом выплеснулось мне в морду.

   Пытаясь смыть позорное и, главное, незаслуженное обвинение, я работал с удвоенным старанием, как какой-нибудь еврей в Польше, пытающийся поступить в университет и вынужденный знать предметы даже не на отлично, а на отлично с тремя плюсами. И это принесло свои плоды. Вскоре на заводе открылась вакансия, и я сменил всеми презираемую должность и стал тем, кем должен быть - маляром-плакатистом 3-го разряда, потом - 4, 5 и, наконец, 6-го разряда. И лишь позже ввели должность художника-оформителя.

   Смолко, кажется, осознал, что сморозил глупость. И дабы загладить свой провал, предложил мою кандидатуру в заместители студийного старосты. Ребята проголосовали за это предложение. Я проходил в замах месяц или два, потом меня переизбрали из-за полной моей непригодности к административной работе.

   А через полгода своим упорством и верностью (что немаловажно) я совсем растрогал своего Учителя. Через несколько месяцев Смолко взял шабашку - оформить зал нашего дворца культуры для празднования Нового Года. Чтобы справиться в срок с такой грандиозной работой, по просьбе Смолко были привлечены все студийцы. Нам это зачитывалось как практика. Одну смену все отработали с большой отдачей. На следующий день никто, кроме меня, не пришел. И так продолжалось в течение нескольких дней. Мы оставались с ним вдвоем.

   Я работал, поглядывая на Смолко, одетого в старый синий халат, с газетной шапочкой-наполеонкой на голове, и думал: "Вот так, дорогой Учитель, проверяется верность учеников. Где же ваши любимчики? Где наш староста Линейкин? (Он штриховку делал по линейке, за что и получил свое прозвище.) Где, позвольте полюбопытствовать, ваша обожаемая мисс Пушкина - рекомендованный вами кандидат в "Муху", непревзойденный мастер натюрморта (она так напирала на рефлексы, что предметы на ее натюрмортах казались сделанными из зеркала, точно колба от термоса), к которой вы так неравнодушны, в широком смысле слова, к которой вы испытываете нескрываемую симпатию не только как Учитель к ученице, но симпатию, далеко выходящую за пределы интересов педагогики.

   Когда мы закончили работу, Учитель мой, растрогался и полностью снял с меня нелепые свои обвинения. Вдобавок еще извинился и в знак благодарности за верность подарил мне коробку ленинградских акварельных красок, бывших в то время в большом дефиците. Я долго пользовался ей, и теперь она пустая лежит у меня в ящике шкафа как память об Учителе.

   Тут я вспомнил, что у меня ничего не осталось: ни шкафа, ни дома, ни близких людей, ни Родины, ни даже самой планеты Земля, где я родился и жил... Ничего, кроме памяти. И я чуть было не заплакал. Потом встал и все подробно записал.

   Теперь меня интересует один вопрос: какой приговор вынесут нам с Владленом. Будет ли это показательный суд устрашения, а значит, несправедливый, или беспристрастный?

   Глава восемнадцатая

   СУД

   23-й ДЕНЬ 1 ГОДА Э.П.

   Под домашним арестом нас продержали 15 суток. Все это время мы не видели белого света, как какие-нибудь узники замка Ив. И то, наверное, у Монте-Кристо в камере под потолком находилось окно, пусть с решеткой, но все же окно, сквозь которое он мог видеть клочок синего неба и слышать звуки природы: крики чаек и плеск волн.

   Мы же в своем купе чувствовали себя, как замурованные в склепе. Зеленая плесень и мох, которыми стали обрастать стены и потолок нашей камеры, еще больше подчеркивал ее сходство со склепом. Но я работал, мой альбом был при мне, воображение тоже, так что я чувствовал себя приемлемо. Владлен же впал в жестокую депрессию. Нет страшнее наказания для экстраверта, чем заточение в четырех стенах и даже без окна. Ведь все ценное в жизни для него находится во внешнем мире, от которого теперь он изолирован.

   Время тянулось монотонно, бессобытийно, и это особенно угнетало. Лишь однажды внешний мир напомнил о себе. Снаружи началась пальба и послышались крики. Может, на колонистов напали враждебные племена леса? Но потом явственно послышались песни и пляски, продолжавшиеся до утра. Значит, они что-то праздновали. Охранники с нами не разговаривали, и мы были в неведении относительно мировых событий.

   На 16-й день заточения нас вызвали на суд.