История второй русской революции - Павел Милюков

Таким образом, первое же выступление Корнилова со своего рода политическим манифестом сразу очертило и его личность, и его тактику. Корнилов 7 июля тот же, что и Корнилов 27 августа: решительный, не признающий никаких юридических тонкостей и прямо идущий к цели, которую раз признал правильной. Этот документ рисует также и круг влияний, которым подчинился Корнилов, не столько при выборе цели — этот выбор, конечно, должен был быть ему подсказан верным глазом солдата, сколько при ее формулировке и при выборе средств для ее осуществления. Одно из этих влияний, открытое, характеризуется именем Савинкова. За Савинковым стоял другой комиссар нового типа, более неустойчивый и импульсивный Филоненко. Иного рода влияние, скрытое, но еще более сильное, принадлежало некоему Завойко, который импонировал Корнилову своим несомненным умом и своими сомнительными финансовыми связями. В скромной роли «ординарца» Корнилова он сумел быстро овладеть его доверием и сделаться для него необходимым советником. По признанию самого Корнилова, он употреблял Завойко для составления своих заявлений, когда «требовался особенно сильный художественный стиль»[20]. Корнилов не договаривает только, что влияние Завойко распространялось не на один «стиль», но и на само содержание политических документов, выпускавшихся Корниловым. Завойко сделался, таким образом, буквально «правой рукой» Корнилова. Он дополнял недостававшие Корнилову свойства. Его перу, вероятно, принадлежит и только что приведенная телеграмма, как и многие последующие. Нужно сделать только одну оговорку. Разумеется, мысли, развиваемые в этих телеграммах, не принадлежали исключительно ни генералу Корнилову, ни Завойко. Они составляли общее достояние военной среды, имевшей возможность близко наблюдать факты и подготовленной самой своей профессией к правильному пониманию их значения и к выбору надлежащих средств, чтобы с ними бороться. Политикам оставалось воспользоваться плодами этой военной экспертизы для скорейшего проведения в жизнь неотложных мер, ими рекомендованных.

В 11 часов утра следующего дня, 8 июля, Корнилов послал верховному главнокомандующему генералу Брусилову сообщение об условиях, при которых совершился прорыв, вместе со своим заключением: «Нахожу безусловно необходимым обращение Временного правительства и Совета с вполне откровенным и прямым заявлением о применении исключительных мер, включительно до введения смертной казни на театре военных действий, иначе вся ответственность падет на тех, которые словами думают править на тех полях, где царят смерть и позор, предательство, малодушие и себялюбие». Копии этой телеграммы были переданы кн. Львову, Керенскому и Савинкову. В свою очередь Брусилов телеграфировал правительству: «Всемерно поддерживаю генерала Корнилова и для спасения России и свободы считаю безусловно необходимым немедленное проведение в жизнь мер, просимых генералом Корниловым».

Генерал Корнилов, впрочем, не дожидался ответа. Одновременно с телеграммой Брусилову, то есть утром 8 июля, он телеграфировал всем командующим армиями и комиссарам следующий приказ: «Самовольный отход частей с позиций считаю равносильным измене и предательству. Поэтому категорически требую, чтобы все строевые начальники в таких случаях, не колеблясь, применяли против изменников огонь пулеметов и артиллерии. Всю ответственность за жертвы принимаю на себя. Бездействия же и колебания со стороны начальников буду считать неисполнением ими служебного долга и буду таковых немедленно отрешать от командования и предавать суду».

Наконец, в 8 часов вечера 9 июля в действующей армии был получен ответ Керенского. Новый министр-председатель подтверждал распоряжения Корнилова о немедленном приведении к повиновению, не стесняясь применением оружия, как целых войсковых частей, так и отдельных чинов, виновных в неисполнении боевых приказов, в призыве или агитации с той же целью. В ответе Керенского указывалось также на недопустимость вмешательства комитетов в распоряжения командного состава, как боевые, так и по подготовке войск, а также в вопросы, касающиеся смены и назначения командного состава (один из спорных пунктов «декларации прав солдата»). Распоряжение Керенского было немедленно передано всем частям с разъяснением, согласно его тексту, что мера эта должна приводиться в исполнение, ибо проявление слабости в настоящий момент ведет к гибели России и революции. Чего это стоило и к чему вело неожиданное проявление силы среди обстановки, созданной слабостью, показала судьба начальника штаба одной дивизии, полковника Хольда, убитого солдатами во время усмирения дивизии, позорно покинувшей позиции 9 июля в момент подготовки контрударного маневра. В ряде других случаев, однако же, отмечалось оздоровляющее действие строгих мер, применение которых началось по согласию с комиссарами еще до формального их разрешения.

В «историческом заседании» в Зимнем дворце (21 июля) Савинков с иронией отметил, в чем сказался отклик «революционной демократии» на катастрофу, причины которой лежали в ее собственной деятельности... «С тревогой, надеждой, упованием ждали в армии конкретных мер со стороны правительства и Советов после прорыва фронта. Но вместо этих мер армия получила лишь 5 воззваний и 60 агитаторов»[21].

«Пять воззваний» (к солдатам, к гражданам, к рабочим, к Советам депутатов и к комитетам армии и фронта), принятых исполнительными комитетами в ночь на 10 июля, действительно объявляли, что Советы облекли правительство «неограниченной властью» и нарекли его правительством «спасения революции» (см. выше), что оно должно «суровой рукой... водворить порядок и дисциплину», что «необходимо быстрое, немедленное восстановление военной мощи нашей армии», что «кто ослушается приказов Временного правительства в бою, тот изменник, а прощения изменникам и трусам не будет». Но все эти непривычные слова, бессильные, как и произносившее их учреждение, тонули среди обычных призывов — объединиться всем вокруг органов революционной демократии, идти «всем в ряды социалистических партий», бороться с... «темными силами» контрреволюции, «подкапывающейся под органы революционной демократии» и т. д., вплоть до циммервальдского призыва к «зарубежным братьям» «поспешить на помощь российской революции» и «удесятерить усилия, чтобы заставить свои правительства согласиться на справедливые условия мира, объявленные революционной демократией России».

Другими словами, исполнительный комитет подтверждал ту самую идеологию, которая и привела к развалу армий. При этих условиях в лучшем случае «пять воззваний» должны были остаться без всякого действия, а в худшем — они могли сделаться новым орудием большевистской пропаганды в войсках.

Наделенное «неограниченной властью» Временное правительство сделало по крайней мере одно употребление из этих, скорее моральных, чем юридических, полномочий. Постановлением 12 июля оно восстановило смертную казнь «на время войны для военнослужащих за некоторые тягчайшие преступления»[22]. В то же время оно создало «для немедленного суждения» за те же преступления «военно-революционные суды» «из трех офицеров и трех солдат», парализовавшие в значительной степени первую меру. Как раз накануне этого постановления, 11 июля, Керенский и Брусилов получили приведенную выше телеграмму от комиссаров Юго-Западного фронта, Савинкова, Гобечиа и Филоненко, требовавших смертной казни тем, кто «отказывается рисковать своей жизнью для родины, за землю и волю».

Восстановление смертной казни, конечно, не исчерпывало тех мер, которые были необходимы при серьезной постановке вопроса о восстановлении дисциплины. Для всестороннего разбора вопроса специалистами 16 июля было назначено особое совещание в Ставке с участием Керенского, Савинкова, Брусилова, главнокомандующих фронтами (Западным — Деникина, Северным — Клембовского), генералов Алексеева, Рузского и др. Весьма решительное настроение этого совещания характеризуется сделанным на нем докладом генерала Деникина. «Прошу меня извинить, — так начинался этот доклад, — я говорил прямо и открыто при самодержавии царском; таким же будет мое слово теперь — при самодержавии революционном»... Эти слова уже указывали, что «правда» Деникина не пощадит Керенского. И действительно, доклад содержал в себе чрезвычайно резкую критику публичных выступлений, словесных увещаний и практических мероприятий революционного военного министра.

«Военного министра восторженно приветствовали в 28-й дивизии. А... через полчаса после отъезда министра (два полка) вынесли постановление не наступать. Особенно трогательна была картина в 29-й дивизии, вызвавшая общий энтузиазм, — вручение коленопреклоненному командиру Потийского пехотного полка красного знамени... Потийцы клялись умереть за родину... Этот полк в первый же день наступления, не дойдя до наших окопов, в полном составе позорно повернул назад и ушел за 10 верст от поля боя... В одной из своих речей на Северном фронте военный министр, подчеркивая свою власть, обмолвился знаменательной фразой: “Я могу в 24 часа разогнать весь высший состав армии, и армия мне ничего не скажет”». В речах, обращенных к войскам Западного фронта, говорилось: «В царской армии вас гнали в бой кнутами и пулеметами, но теперь драгоценна каждая капля вашей крови». «Я, главнокомандующий, — оскорбленно говорил по этому поводу Деникин, — стоял у пьедестала, воздвигнутого для военного министра, и сердце мое больно сжималось. А совесть говорила: это неправда. Мои железные стрелки, будучи в составе всего лишь 8 батальонов, потом 12, взяли более 50 тысяч пленных, 42 орудия. И я никогда не гнал их в бой пулеметами. Я не водил на убой войска под Мезолаборчем, Лутовиско, Луцком, Чарторийском... Вскоре после своего нового назначения военный министр сказал мне: революционизирование страны и армии окончено. Теперь должна идти лишь созидательная работа. Я позволил себе доложить: окончено, но несколько поздно».