Новый Мир ( № 12 2009) - Новый Мир Новый Мир

Дмитрий Быков вон обиделся на то, что “блатной авторитет, который большую часть жизни проводит в сауне и непрерывном жертвовании на монастыри”, переехал сюда из города Блатска, что изображен в романе “ЖД”, да и деревня Лунино, о которой грезит герой, и хазары, контролирующие юг России, — оттуда же. Может, и оттуда. Но справедливости ради замечу, что страсть бандитов освящать свои дома, “мерседесы” и чуть ли не автоматы давно уже стала сюжетом для юмористических программ, так же как и “сливки общества”, одетые в бриллианты и бриони (сатирическое изображение которых поставили в заслугу Дубовицкому). Нищий же андеграунд с наркотиками, водкой, гениями, графоманами, достоевскими спорами и доморощенными террористами столь часто описывался в литературе и изображался в кинематографе, что, кажется, полностью утратил реальность, превратившись в литературный фантом.

Дело не в приоритете — возражу Быкову. В конце концов, хазар ввел в литературную моду Милорад Павич. Но у Быкова в “ЖД” и деревня Дегунино, и хазары вытекают из концепции романа и органичны. Герои же Дубовицкого какие-то картонные и действуют в картонных декорациях. Разумеется, психологизм не входит составной частью в поэтику постмодернизма. Но это не значит, что герои должны быть лишены выразительных черт и плоски, не значит, что они должны вести себя как манекены и совершать необъяснимые поступки.

Кирилл Решетников как профессионал, конечно, прекрасно видит эту манекенность героев, но ему надо было придумать, за что хвалить роман, — и он делает головокружительный кульбит, провозглашая “картонность, кукольность” — достижением “своего рода театрального реализма, обнажением бутафории”. Думаю, что, доведись рецензенту читать книгу анонимного автора, не ведая о тайнах псевдонима, — он бы и высказался без обиняков по поводу бутафорных героев, не подводя теоретическую базу под понятие “бутафорность” и не провозглашая ее новым выдающимся литературным приемом.

Что же касается меня, случись мне читать этот роман, не ведая о суете вокруг него, реакция моя зависела бы от того, с какой целью мне предложен текст. Если б решался вопрос о публикации в журнале или издательстве, я бы высказалась за публикацию молодого автора (все мы априори полагаем, что дебютанты молоды). Чувство слова у автора есть, а первые опыты все несовершенны. Мне, правда, не нравится циничный конформизм героя Дубовицкого, но еще меньше мне нравится, скажем, дебильная революционность героя Прилепина. Однако ж я никогда бы не высказалась против публикации романа “Санькя”.

Если же бы я читала этот текст в качестве члена какого-нибудь жюри, то решение зависело бы от уровня конкурса и уровня конкурентов. Я была членом жюри многих литературных премий. Исходя из собственного опыта, скажу: в шорт-лист “Букера” этот роман войти не имел бы никаких шансов, премия Аполлона Григорьева (к сожалению, умершая) — единственная экспертная премия критиков — не отнеслась бы к этому тексту всерьез, а вот премия “Дебют” роману, может, и светила бы. Во всяком случае, я, пожалуй, проголосовала бы за включение этого текста в шорт-лист. Но не за первое место. Только ведь “Дебют” присуждается автору моложе 25 лет.

Меж тем число горячих поклонников Натана Дубовицкого все множится. Вон уже и Олег Табаков заявил, что впечатлен романом и будет его ставить в “Табакерке”, причем режиссером приглашен модный ныне Кирилл Серебренников, который тут же заинтересованно согласился. Вот уже на последних “пионерских чтениях”, этакой светской политтусовке, которую время от времени проводит журнал “Русский пионер”, Никита Михалков в присутствии Суркова произнес речь, от которой, по словам журналиста Елены Ремчуковой, “все обалдели”. “Красиво глядя в зал поверх голов, как умеют только Михалковы, он сказал, что „Околоноля” — поистине великая и потрясающая книга; книга — шедевр, остро необходимый нашему народу именно теперь, как глоток свежего воздуха; автор — талантливый и великий писатель, которому удается находиться одновременно внутри повествования и над ним; такой книги у нас не было со времен „Мастера и Маргариты”. Предполагаемый автор сидел в первом ряду, — рассказывает журналистка, — но я не видела выражения его лица, поскольку не могла оторвать глаз от Михалкова” (“НГ Антракт” от 2 октября).

Сам же Сурков тем временем продолжал остросюжетную игру. Сначала написал рецензию “Коррумпированный Шекспир” (“Русский пионер”, № 11), где от авторства публично отрекся и заявил: “Романа — нет. Есть квазироман, кукла, чучело. Фикция”. Но при этом высказал глубоко авторскую обиду на критиков, которые не поняли, например, что фраза “Хорошо ли вам видно пустое пространство, в которое входят два клоуна, Enter two clowns” содержит намек на “книгу о театральном искусстве великого Питера Брука” и фразу из пятого акта “Гамлета”, не поняли, что перед ними “постановка трагической истории принца датского в тарантиновских декорациях gangsta fiction”. Замечу, что стилистика рецензии как раз скорее подтверждает, чем опровергает авторство Суркова. Но поскольку наши СМИ все воспринимают буквально, то они и разнесли по свету весть, что Сурков публично от авторства отрекся, а роман изругал. Впрочем, новость прожила недолго: на тех же “пионерских чтениях”, где Михалков назвал автора “Околоноля” великим писателем, сам Сурков заявил, что поменял отношение к роману, находит его прекрасным и вообще лучшего ничего не читал.

Теперь следует, наверное, ждать спектакля Кирилла Серебренникова, фильма Никиты Михалкова, награждения Натана Дубовицкого премией “Большая книга” и провозглашения его величайшим писателем земли русской. А, право, куда интересней было бы, если б Сурков заявил, что все это розыгрыш, шутка, что никакого романа он не писал, а, сговорившись с Колесниковым, проверил на пародийном тексте, сработанном парой безвестных литераторов, эффективность современных пиар-кампаний. И заодно — провел массовый тест на лояльность. Далее — немая сцена из “Ревизора”.

Иск маленькому человеку

Р о м а н  С е н ч и н. Елтышевы. Роман. «Эксмо», 2009, 320 стр.

О «новом» Сенчине заговорили два года назад – с тех пор как перестали узнавать его героя. Мыслями бродящий внутри себя – прощупывая, разоблачая, похмыкивая, – герой-рассказчик вдруг передал слово другому, принципиально не замороченному персонажу. Наблюдатель смолк – наблюдаемые задвигались, заговорили. Сам характер истории изменился: повествование, ранее  размыкавшее литературу в философию, документ, публицистику, эссе, подвисавшее на рассуждениях, не смевшее, подобно задумавшемуся герою, сделать решительного сюжетного шага, прибавило в художественности, освоило событийную крепость и драматичность.

И вот несомненный итог этой эволюции: «Елтышевы», настоящий роман с классическим сюжетом – гибель семьи на руинах эпохи. Крепкая история с четырьмя убийствами.

Врешь, от Сенчина не уйдешь! – уже предчувствую, что и в сердце последней опоры стариков Елтышевых автор направит нож. А ведь считался мастером рассказывать о том, что не свершилось: миновало, застыло в мечтах… Сочетание предсказуемого, типично «сенчинского» исхода: крах всех надежд – и того, что против обыкновения исход этот выражен так зримо, проявляясь за пределами душевной жизни героя, интригует и зовет измерить масштаб перемены.

С механической точки зрения, новый роман – узнаваемый и довольно полный набор лабораторных персонажей и ситуаций Сенчина. Писатель всегда отличался склонностью проводить экзистенциальный эксперимент средствами литературы и сюжеты своих произведений, кажется, не переживал, а моделировал. История подчинялась интересам рефлексии: Сенчин задавал себе вопрос и при помощи героев и обстоятельств изучал возможные ответы.

Лаборатория мысли приходит в движение по слову «катастрофа», мигнувшему на одной из первых страниц романа. Глава семьи Николай Елтышев, пожилой капитан милиции, уволен за едва не кончившуюся фатально расправу над узниками вытрезвителя. Теперь он сам, его жена Валентина, старший сын Артем, а заочно и младший сын Денис, ныне отбывающий срок за драку, в которой покалечил человека, должны покинуть ведомственную квартиру, вобравшую столько благ и дней жизни. Припомнившаяся Валентине малая родина, деревня, где осталась ее родственница, обещает как будто выход.

Постоянный читатель Сенчина, однако, не обманется насчет жизненных перспектив героев. Катастрофа в произведениях этого писателя обещает не новую жизнь, а новое знание, правду, а не утешение. Катастрофа обрывает налаженную инерцию будней, лишая героев возможности и дальше откладывать решительные шаги, притуплять размеренной возней боль о принципиальных вопросах жизни. Автор прописывает героям срыв как лекарство от видимости. «Яма» деревенской жизни, «ее черное, беспросветно черное дно», где обнаруживают себя Елтышевы, не означает перемену судьбы – а делает зримым ее итог, уже содержавшийся в заведенном семьей моральном порядке.