Новый Мир ( № 12 2009) - Новый Мир Новый Мир

Роман Дубовицкого напичкан цитатами и реминисценциями, как пасхальный кулич изюмом. Многие из них открытые, напоказ, они должны свидетельствовать о высоком литературном ряде, куда встраивается роман, и, наверное, чувстве юмора автора. “Порядок стройный олигархических бесед”, который нравился Музе Пушкина, оказывается неведом зыбкому сорту миллионщиков, будущее которых не закреплено офшорными заначками (к ним и принадлежит Егор), тень гоголевской птицы-тройки падает на трактор “Беларусь”, на котором понеслись сами не зная куда бедовые деревенские парни, бабушка героя носит имя Антонина Павловна, а чеховский черный монах является герою в виде черной монахини. Это, так сказать, школьный курс.

Но ведь герой начитан настолько, что знает, как звучат реплики из “Гамлета” на английском, что роман Гессе может быть переведен не только как “Игра в бисер”, но и (точнее) “Игра стеклянных бус”, и что модные писатели — это отнюдь не Пушкин с Гоголем, а Борхес и Набоков, Каммингз и Керуак. И вот жена героя вкалывает в издательстве в подотделе памятников Тлёнской и Укбарской цивилизаций, свободно владеет тлёнским, а укбарскому учится на ходу (напомню, что Укбар и Тлён сочинены Борхесом). Цитатами из “Гамлета” (разумеется, на английском) густо пересыпан весь текст, притом так, чтобы каждая цитата создавала слегка комический эффект. В результате крылатое выражение “Something is rotten” (in the State of Denmark) (“что-то неладно в Датском королевстве) досталось наставнику Егора, втянувшему героя в криминальный бизнес, песня Офелии попала к его любовнице Саре, оказавшейся капитаном госбезопасности, режиссер-садист Мамаев произносит гамлетовскую реплику “When honour’s at the stake” (“когда задета честь”), а сам Егор, мучающийся почти гамлетовским вопросом — мстить или не мстить, изумленно думает о своем наставнике “Alas, he’s mad”. Эффект возникает странный — признать в Егоре Самоходове современного Гамлета никак не получается. Слава богу, у автора хватает вкуса уйти от шекспировского финала, предпочтя позаимствовать его у Набокова.

Разумеется, нет ничего дурного в том, что автор играет с читателем, перешучивается, перемигивается, рассчитывая на его догадливость (и тем самым устанавливая общность). Плохо то, что подобная игра скрывает провалы повествования, сюжетостроение заменяется литературной комбинаторикой, в процессе которой можно упрятать и оправдать любые заимствования.

Ну вот, к примеру: авангардный режиссер Альберт Мамаев снимает фильм “Призрачные вещи”. Это первый осторожный кивок в сторону англоязычного романа Набокова “Transparent Things”, который в русском переводе С. Ильин озаглавил “Прозрачные вещи”. Герой его, тоже, кстати, редактор издательства, случайно убивает любимую женщину и в конце концов погибает сам. Может, нам тут подсказывают, что случится с Егором и его возлюбленной по прозвищу Плакса?

“Невероятное приключение Егора и Плаксы”, как явствует из театрального вступления (конечно же, названного “intro”), автор считает нервом романа, хотя читатель до приключений едва добирается, одолев половину текста.

Равнодушный ко всему, с неясным чувством собственного превосходства, не способный любить родных и даже дочь, герой, однако, испытывает странное чувство любви-ненависти к женщине по прозвищу Плакса — неверной, неблагодарной, даже и не особенно красивой, но для него неотразимо притягательной. Плакса исчезает, но ведет с героем интернет-диалоги и однажды приглашает его на премьеру авангардного фильма. В фильме Плаксу душат так правдоподобно, что Егор Самоходов начинает подозревать, будто она и впрямь убита. Может, загадочный режиссер снимает фильмы с реальным насилием?

Поколебавшись, как Гамлет, мстить ли за Плаксу, Егор все же узнает, где скрывается режиссер, и едет на юг, как оказывается, тысячелетие контролируемый хазарами. Хазары, однако, взяв с него миллион долларов за режиссера Мамаева, еще за десять тысяч сдают Самоходова режиссеру-садисту. Выясняется, что смерть Плаксы была частью продуманного плана Мамаева: в студенческие годы Самоходов невзначай обидел самолюбивого парня, и тот придумал изощренный способ мести. Искалеченный, опозоренный и отпущенный восвояси садистом, Егор Самоходов обдумывает план новой мести и то ли в бреду, то ли в полусне воспроизводит мысленно сцену убийства из финала “Лолиты”. При этом он не забывает упомянуть и о другом романе Набокова, но не называя его, где “персонаж по имени Персон во сне…”. Догадливый читатель должен тут же сказать: “Как же, как же, помню, Хью Персон из „Прозрачных вещей” Набокова убивает жену. Значит, я не ошибся, предположив, что название фильма Мамаева имеет отношение к роману Набокова”.

Это пример того, как аллюзии выставляются напоказ. Зато нигде не сообщается, что вопрос, существуют ли подпольные киностудии, снимающие реальное кровавое насилие, где людей и в самом деле душат и калечат, и поиск этих студий — один из сюжетных стержней романа “Нет” Линор Горалик и Сергея Кузнецова, и есть все основания полагать, что этот сюжетный ход оттуда и позаимствован, как (не зря обижался Дмитрий Быков) контролирующие юг Росиии хазары позаимствованы из романа “ЖД”.

В том, как Натан Дубовицкий демонстрирует свою начитанность, как он жонглирует именами и цитатами, как он демонстрирует приемы интертекстуальности и вместе с тем скрывает явные заимствования, есть некоторая наивность дебютанта, пытающегося замаскировать отчетливо подражательные фрагменты нарочитыми выпадами по адресу того, кто послужил образцом для подражания. Ну, скажем, в тексте романа присутствуют три вставные новеллы.

Одна из них — рассказ о человеке, похожем на грифа и постепенно превращающемся в него. Тут, конечно, можно вспомнить о “Превращении” Кафки, но гораздо больше, чем Кафка, в манере рассказа просматривается Пелевин. Другой рассказ — о человеке, который беспробудно спит, и, как объясняет нанятый детектив, он-то и является “первопричиной и окончательным следствием умопостигаемой реальности”. “Мы с вами, и этот милый кактус, и город, и равнина, и бог, и звезды — все это снится ему, спящему”. Можно, конечно, вспомнить и про субъективный идеализм, и про Борхеса, и про Алису, которой в Зазеркалье морочит голову Труляля, уверяя, что она просто снится Королю во сне и если тот проснется — тут же потухнет, как свеча, но манерой рассказ все же более всего напоминает Пелевина, обыгравшего и актуализировавшего в “Чапаеве и Пустоте” даосскую притчу про Чжуан-цзы, который не может понять, то ли ему снится бабочка, то ли бабочке снится, что он — Чжуан-цзы. У Пелевина Чапаев рассказывает Петьке, как революционера Цзе Чжуана арестовали в Монголии за саботаж, а он “на допросе так и сказал, что он на самом деле бабочка, которой все это снится”.

Сознательное и бессознательное подражание начинающего писателя более успешному и знаменитому современнику — случай частый и естественный. Реже бывает другое. Одна из вставных новелл посвящена Виктору Олеговичу, который хотел быть кем угодно, но только не самим собой и, в частности, в психиатрической лечебнице за двое суток написал “Котлован”, хотя раньше никогда не читал Платонова (кивок в строну Борхеса); выпущенный из больницы и тюрьмы, поселился в лесу, где постепенно одичал, озверел, оброс шерстью и обзавелся клыками и, утащив в лес плодородную самку, катастрофически размножился, так что власти разрешили отстрел викторов олеговичей. Я даже могу согласиться с тем, что Виктор Олегович катастрофически размножился, — десятки начинающих писателей косят под Пелевина, включая автора рассматриваемого текста. Но желание расколошматить и опустить лидера собственной референтной группы — классическая тема психологов, исследующих агрессивные фантазии подростка.

Если бы книгу Дубовицкого мне пришлось рецензировать, ничего не ведая об ее авторе, то я, скорее всего, предположила бы, что дебютант молод, имеет литературные способности (о чем свидетельствует язык романа — достаточно гибкая, упругая фраза), но не имеет литературного опыта и черпает свои образы из других книг, а то и из прессы.

Об этом свидетельствует и галерея персонажей Дубовицкого, в которых некоторые увидели новизну и главный сатирический накал романа и в которых на самом деле (соглашусь с Прохановым) никакой новизны нет. Галерею подобных персонажей можно сочинить, ни разу не побывав ни в загородном имении воцерковленного бандита по кличке Ктитор, ведущего прием посетителей в громадной бане, ни на модной тусовке, где порхают “усыпанные бриллиантами, обтянутые питоньими шкурками, покрытые золотом, платиной и купленными в наишикарнейших салонах загарами <…> сливки общества”, ни даже в вонючей дворницкой, где пьянствуют, колются, спорят мелкие бунтующие графоманы, непризнанные таланты, пожилые хиппи и молодые террористы.