Новый Мир ( № 12 2009) - Новый Мир Новый Мир

Умный Проханов сахаром пользуется осторожнее. Все похвалы он адресует лишь роману неизвестного Натана Дубовицкого, при условии, что за псевдонимом не стоит Сурков. “Роман отличный, пожалуй, безупречный, несущий черты изысканности, школы, литературного мастерства. <…> И выглядит странно, что у романа нет литературных прелюдий, мы не знаем молодого, начинающего Натана Дубовицкого. Ведь даже у великого Гоголя были ученические работы. Пушкин и Лермонтов писали юношеские, неопытные стихи. Этот роман одинок, как книга, единственно уцелевшая из сгоревшей библиотеки”.

Если же автор и в самом деле Сурков, то к нему у Проханова претензии: “Почему художник рисует узнаваемых и уже не поражающих воображение монстров, когда обладает знанием о политических и магических технологиях? О страшных вызовах, брошенных государству Российскому? Об истинном устройстве власти и о тысячах масок, под которыми прячется ее жуткий и прекрасный лик?.. Если автор Сурков, то отсутствие этих сюжетов — дефект романа, робость художника, дезертирство с поля боя, на которое его направил Господь”.

Высказать похвалы в форме упреков — это большое искусство. Правда, Проханов не выдерживает стиль, начинает поспешно раскланиваться, оговариваться, что упреки его, возможно, преждевременны, ибо перед нами лишь первый роман “кремлевского демиурга”, “изысканная „проба пера”, обещающая могучее продолжение” (“Завтра” от 19 августа 2009 г.).

Нет, право же, Проханов писал лучше, когда находился в глубокой оппозиции к Кремлю. Гротеск и сатира даются его ядовитому перу куда естественнее, а дифирамб выглядит, как если бы кобра вдруг начала ласкаться, словно кошка.

Комизм неумеренных похвал и вся фарсовая, гоголевско-булгаковская ситуация, череда критических дефиле в обнаженном виде перед читающей публикой, естественно, дали повод для самого разного рода насмешек. Самой яркой, на мой взгляд, была статья Дмитрия Быкова в “Новой газете” (от 19 августа), обнаружившего в романе многочисленные заимствования, в том числе из своих книг, и разнесшего его в пух и прах. При этом Быков выдвинул остроумную гипотезу, что безымянные негры, якобы сработавшие подобное произведение — “с убийственным автоописанием, пышнокрасочными стилизациями, апологией пустотности и незамаскированными заимствованиями, — вручили предполагаемому автору чрезвычайно нелестный портрет”. Короче — подставили заказчика и патрона. И если цель предполагаемых авторов осуществлена, “следует признать роман „Околоноля” самой громкой и адресно точной оппозиционной акцией последнего пятилетия”.

Подачу Быкова с готовностью принимает Станислав Белковский, 1 сентября опубликовавший в “Ежедневном журнале” статью “Сумма против Быкова, или Егор нашего времени”. “Нет, дорогой Дима, — иронизирует Белковский. — Обилие чужих кусков как раз и говорит о сурководухновенности романа”. Именно таким методом, рассуждает политолог, в последние десять лет работает идеологическая машина Кремля, которую олицетворяет крестный отец Натана Дубовицкого. “Все идеи берутся на стороне — в настоящем или прошлом, после чего объявляются своими, а дальше — постепенно выхолащиваются и в конечном счете полностью обессмысливаются. <…> И если одни большие начальники совершенно не переживают (заметьте: не стреляются и не подают в отставку) по поводу, скажем, демонстративно и даже с некоторым сладострастием похищенного ими ЮКОСа, то почему другие (формально тоже большие) должны беспокоиться из-за каких-то там присвоенных литературных фрагментов?”

Уверенный, что “в литературном смысле „Околоноля” не подлежит серьезному обсуждению”, Белковский и не пытается его обсуждать. Роман и пиар-кампания вокруг него выступают как повод для антисурковского памфлета, главный герой без проволочек отождествляется с автором (что, впрочем, в пылу полемики делает и Быков). Но Быкову этот ход нужен, чтобы обосновать предположение о литературных неграх, работавших на жаждущего литературных лавров автора, — не мог же, дескать, сам автор так разоблачиться. Белковский же, подхватывая мысль Быкова и обыгрывая ее, саркастически замечает: “Главный герой романа Егор Самоходов, в котором угадываются многие дьявольски прекрасные черты В. Ю. Суркова, может не нравиться людям, которые хотя бы отчасти привержены традиционным ценностям и христианской морали. Но самому неявному автору — и тучным стадам его собратьев по мировоззрению — такой образ очень даже нравится. Ибо он полностью отвечает неформальному (не начертанному на скрижалях, но устно и на память известному) моральному кодексу современной монетократии”.

Вообще, та часть прессы, что встретила насмешками роман, вольно или невольно участвуя в его пиар-кампании, склонна отождествлять героя и его автора и воспринимать роман не как некий художественный текст, а как идеологический манифест. “Никаких русских гуманистических литературных ноток в „нулевом” романе не обнаруживается. Не персонажи, а сам автор богохульствует на каждом шагу, купается в мерзостях, и мерзости ему нравятся”, — возмущается, к примеру, Валерия Новодворская. (“Новое время” от 24 сентября 2009 г.).

Не будучи апологетом романа, я все же замечу, что делают мерзости и богохульствуют как раз герои. И пока они это делают — роман еще можно читать как сатирическое произведение. Когда же автор, в соответствии с “гуманистическими литературными нотками”, заставляет героя думать о совести и ненасилии — вот тут литературный текст гибнет в потоках патоки и фальши.

И думаю, случись Валерии Ильиничне читать этот текст, ничего не зная о его авторе, — ну, скажем, в качестве члена жюри какого-нибудь литературного конкурса, где возможно участие новичков, — она бы никогда не увидела в романе “жалкой сиюминутной политической заказухи”. Потому что никакой особой политики в романе нет. Во всяком случае, куда меньше, чем в “Саньке” Прилепина или “Библиотекаре” Елизарова, — обласканных “Букером” и “Национальным бестселлером”.

О мздоимствах, откатах и крышевании рассказывается лишь то, что и без того знает каждый житель нашей страны, читающий изредка газеты, слушающий радио и включающий ТВ. Проханов не зря говорит, что мир, описанный в романе, вовсе не нов, видя, однако, новизну в том, что герой “мучается, вращаясь в колдовской абсурдистской реальности”. Боюсь, что и в страданиях героя никакой новизны нет. Лучше вы мне назовите современного героя, вращающегося в “абсурдистской реальности”, который ее радостно принимает и ничуть не мучается.

Но и газетчиков понять можно. “Сурков под псевдонимом Дубовицкий написал роман о коррупции” — это сулит сенсацию, кремлевский маг начинает сеанс разоблачения. А “Натан Дубовицкий написал роман о мелком криминальном дельце, любви и мести” — да таких романов пруд пруди.

Рефлектирующий интеллектуал, бывший советский интеллигент, превратившийся в банкира, в преуспевающего журналиста, в пиарщика-демиурга

и т. п., вынужденный ради преуспеяния идти на сделку с совестью и мучающийся от этого, и есть основной герой постперестроечной литературы, изрядно уже поднадоевший. Понимая это, Дубовицкий добавил в литературный котел гротеска, абсурда и заставил своего героя заниматься бизнесом столь же нелепым и малоправдоподобным, как его элитная квартира на крыше развалюхи-хрущевки: он покупает у пьющих, вонючих и злобных литераторов-неудачников их ненапечатанные вещи и продает тщеславным богачам, желающим прослыть творческими людьми. (Однако как всеобъемлющая метафора этот образ работает. В конце концов, вся Рублевка — это шикарное жилье на крыше хрущевки, а всякая идеологическая работа на патрона, начиная с выборов и кончая сочинением речей и партийных программ, — это и есть покупка результатов интеллектуального труда и его перепродажа.)

Еще Егор выступает посредником в переговорах чиновников и парламентариев с продажными журналистами. Зачем при этом убивать конкурентов —

не ясно; вообще пистолет в руках Егора Самоходова выглядит этакой игрушкой из онлайн-стрелялки.

В посмодернистской версии текстов, правда, всегда непонятно, то ли это герой мучается, то ли автор иронизирует над псевдомучениями героя, а может быть, и над самим собой. Может, оттого и надоел постмодернизм с его осточертевшей “интертекстуальностью” (уловкой, с помощью которой можно важно объяснить любое литературное заимствование), с его жонглированием чужими образами, сюжетами, остротами, цитатами — всеми этим благодатными приемами письма, с помощью которых можно замаскировать недостаток собственного воображения, неумение лепить характер, строить сюжет, увлекать читателя и оригинально мыслить.