А еще был случай… Записки репортера - Илья Борисович Гейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А я и не тороплю никого. Когда мы будем готовы, тогда и поедем.
Вечером вернулся в гостиницу. Из своей комнаты вышла комендант. Спросила:
– Это вы руководству обо мне докладывали?
– Я. Что-то не так?
– Все так. Спасибо большое. Сегодня меня вызывали в исполком. Работу предложили и место в общежитии.
– Ну?..
– Я, конечно, согласилась. С понедельника пойду на новое место. А вы говорили – белые медведи…
На следующий день выпал выходной. Комсомольцы пригласили меня на обед к одному из работников райкома. Его дом стоял в центре. Из окна была видна поселковая площадь с магазинами.
Ребята надумали угостить меня строганиной – классическим блюдом жителей севера.
Рецепт прост. Берется замороженная рыба и режется тонкими ломтиками. Строгается. К ним уксус, перец, приправы. И рюмка водки. Вкуснее не бывает!
Пока ребят колдовали у стола, я наблюдал местную жизнь из окна.
Вот к магазину подъехала оленья упряжка. На ней ненцы – старик со старухой. Вошли в магазин. Стали выносить и ставить на нарты какие-то ящики.
– Ребята, что ненцы ящиками покупают?
Те подошли к окну, посмотрели.
– Выпивку…
– Ящиками?
– Ты уже знаешь – водки у нас нет. Но и спирт часто кончается – аэродром снегом занесло или по весне развезло. Мы отрезаны от мира. Тогда переходят на тройной одеколон. Но и он не вечен. А вот когда его завезут, по тундре разносится весть: "Колокольчики есть!" Так кричат потому, что на флаконе нарисованы цветы – голубые колокольчики.
И тогда со всех сторон к поселку из тундры несутся нарты. Наперегонки.
Вон те ненцы у магазина – они одеколоном запасаются…
Прошло немного времени. Нарты были нагружены полностью. Старик со старухой сели. Отдохнули. Затем взяли по флакону, стали выпивать.
Я с интересом наблюдал.
Ненцы захмелели. Принялись о чем-то спорить, ругаться, а потом и вовсе подрались. Наконец угомонились, прикорнули на ящиках и вовсе уснули.
Я позвал ребят.
– Смотрите, они спят на морозе! Замерзнут. Надо их разбудить. Забрать домой.
– Не волнуйся, – сказали мне. – Они всю жизнь на морозе. Привыкли. Ничего с этим стариками не случится. Проспятся и уедут в тундру.
И впрямь, ненцы скоро пришли в себя. Нагнулись, покидали себе в лицо снега.
– Что они делают?
– У них похмелье. Вот и пьют.
– Что пьют?
Да воду. Снег попадает в рот, тает. Получается запивка. А где им еще воду взять?
Старики походили вокруг нарт – похоже, укрепляли ящики, чтобы в пути не растерять. И олени помчали их домой, в тундру.
На следующее утро мы стали собираться в стойбище. И это, действительно, оказалось непросто.
Я остался только в трусах. На меня надели цельный комбинезон шерстью внутрь. Он во многом выполняет гигиеническую функцию – его ворсинки собирают на себя все лишнее с тела человека, а потом сами по себе опадают, унося грязь.
Ноги попали в меховые чулки, а затем в пимы – нечто вроде высоких унт. Легкие и теплые.
Теперь через голову натянули малицу – нечто вроде длинной рубахи из шкуры мехом внутрь. К ее руковам прикреплены рукавицы. Есть капюшон мехом внутрь.
И, наконец, длиннополый савик мехом наружу с капюшоном мехом тоже наружу. Это, сказали бы в России, тулуп. Его надевают для поездок или работы в плохую погоду.
Однако, на том одевание не закончилось. Все подпоясалось, закрепилось, завязалось. Затем рукава у кистей рук и штанины в месте соединения с пимами плотно перетянули кожаными шнурками и в этих местах густо посыпали белым порошком. Наверное, дустом.
– Для чего это?
– От нежелательных насекомых.
Теперь можно ехать. Мы расселись на нескольких нартах и отдались на волю оленей. Ненцы длинными шестами – хореем – регулировали направление их бега.
Удивительно однообразный пейзаж.
Не могу себе представить, что десятки лет назад здесь, в белом безмолвии, проходили события, надолго оставшиеся в памяти.
Тут, на побережье Ледовитого океана, был поднят контрреволюционный мятеж – со стрельбой, атаками, победами и поражениями. С оленьими нартами, вооруженными пулеметами, наподобие тачанки.
Беляки носились на этих оленьих тачанках по тундре с девизом: "Нам бы Салехард взять, а Москва сама сдастся!".
Мятеж, само собой, был подавлен.
* * *
Не завидуй тому, кто силен и богат,
За рассветом всегда наступает закат.
С этой жизнью короткою, равною вдоху,
Обращайся, как сданной тебе напрокат.
Омар Хайям.
Здесь, в монотонной тундре, я понимал, почему ненцы так некрасочно описывают в своих песнях то, что они видят перед собой. "Вот лежит снег. Он холодный. Всегда холодный. Олени едят мох. Он растет под снегом. Завтра с неба упадет новый снег…"
И так далее, пока нарты не доедут до стойбища, до своего чума.
Наши олени тоже добежали до нужных чумов. Мы приехали.
– А Красный чум здесь есть?
Мои ребята прервали вопрос. Ненец его не понял. Ответили мои сопровождающие.
– Красный чум придумали у вас, в столице. Может быть, журналисты и придумали. Но на кой им Красный чум, если большинство безграмотные? Те, кого возили в школу, забыли, чему учились. Они все время работают. По дому, по хозяйству, со стадом оленей.
Вот посмотри, там около чума старик сидит. Что он делает?
– Палку строгает.
– Нет. Видишь, какая стружка тонкая? Ее повесят на веревку. Мороз эту стружку выморозит и она станет, как шелковая. Это – пеленки. Сколько их надо, пока младенец подрастет? Очень много. Это бесконечный труд. Его не бросишь и не пойдешь в Красный чум. Попку ребенку нечем будет подтереть.
Пока мы разговаривали, из чума вышли хозяева. Они уже знали, что мы приедем.
Встретили меня радушно, как почетного гостя. Когда мои спутники рассказали, что я приехал из Прибалтики, хозяева стали обходиться со мной еще более уважительно – гость, говорили они, приехал из Европы. Засуетились у очага. А я, воспользовавшись паузой, осматривался – понимал, что такая возможность представилась мне один раз в жизни.
Помещение невелико. Горит костер. Дым уходит в потолок – там отверстие. Пол – вечная мерзлота. Устлан он толстым слоем оленьих шкур – одна на другой. Никто эти шкуры не дубил, не сушил – естественные процессы разложения шли своим чередом. На шкурах ползали детишки – ни трусов, ни памперсов тут еще не знали.
Легко представить, чем пахло в чуме и какого труда стоило всем этим дышать.
Вскипел
