Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Погубят нас япошки, — говорил он, — снимут шкуру и вытрут о нее ноги, а потом шкуру выбросят. Как только Маленький Ванька не понимает этого?
От Куренева, земляка своего, Пупок отдалился — слишком уж тот был близок к Калмыкову, в доме даже их койки стояли рядом. Не говоря уже о том, что они из одной тарелки ели, из одного стакана пили.
— Ах, Гриня, Гриня, — удрученно мотал головой Пупок, — погубит тебя атаман, сдерет, как и япошки, шкуру и сдаст живодерам за щепотку табака. Как же нерасчетливо ведешь ты себя, Гриня!
Общался он теперь с Григорием только по надобности, когда из их общей станицы приходили какие-нибудь вести или почтальон привозил в брезентовой сумке письмо.
Когда его спросил третий одностаничник Оралов: а чего Пупок так редко общается с Гриней, тот ответил просто:
— Боюсь, сдаст меня Гриня! А Маленький Ванька чикаться со мной не будет, мигом засунет в «проходную гауптвахту». Там же итог, ты, Вениамин, знаешь, — один, — Пупок выразительно попилил себе пальцем по шее.
Койки Пупка и Оралова в казарме стояли рядом. Между койками корячились две скрипучие кривые табуретки — на случай, если кто-то придет в гости, под койкой валялись пропахшие конским потом полупустые походные «сидоры». Воровства казаки не боялись — воровать у них было нечего.
В ту темную январскую ночь Пупок растолкал своего соседа:
— Просыпайся, Вениамин, сейчас начнется!
«Красноармейцы» — так называли казаков, успевших побывать в Красной Армии, — выволокли из каптерки дежурного офицера (им оказался хорунжий Чебученко, недавно получивший вторую звездочку на погоны) без шинели, без шапки, и дали пинка под зад.
— Вали отсюда, — сказали, — власть твоя, офицерская, кончилась.
Чебученко, виляя из стороны в сторону, зигзагами — боялся, что в спину будут стрелять, понесся к воротам. Ему здорово повезло — у ворот, подле коновяза, стояли три лошади, жевали сено, грудой наваленное прямо на снег, — седел на них не было, сняли, а вот уздечки были натянуты на морды.
Такому опытному наезднику, как Чебученко, было все равно — в седле ездить или без седла; он поспешно сдернул с бревна коновязи один из поводов и вскочил на лошадь. Пригнувшись, галопом пронесся под перекладиной ворот и был таков — растворился в туманной студеной мгле. Вдогонку ему запоздало ударил выстрел.
Напрасно старался стрелок — его пуля срубила кокошник у дымовой трубы в доме напротив и растворилась в черном пространстве, хорунжего не задела.
Через пять минут Чебученко уже был у дома, в котором квартировал командир полка Бирюков.
— Господин полковник, в полку — бунт, — с таким криком ворвался Чебученко в его квартиру. — Совсем очумели казаки!
Полковник еще не спал — сидел за столом и писал письмо жене… Вдруг какой-то полоумный хорунжий! Хоть и в офицерском чине Чебученко был, но экзамена на чин этот не держал. Калмыков прилепил ему вторую звездочку на погоны волюнтаристски, своим собственным решением… Бирюков таких выдвиженцев не любил? Крика от них много, а толку мало. Полковник поднялся. Накинул на плечи китель.
— Объясните толком, что произошло?
Чебученко, давясь словами, хрипя, выкатывая глаза так, что они у него чуть не сползали, как у рака на нос, рассказал, что произошло в казарме Первого уссурийского полка.
Бирюков побледнел, застегнул китель.
— В полк!
— Куда, господин полковник? Казаки вас убьют. Озверели люди. Краснюки, одним словом.
Командир полка оборвал его:
— Не краснюки, а уссурийцы, наши земляки!
— Внизу лошадь стоит. — Чебученко не слушал его, продолжал сипеть, давиться воздухом, жевать фразы. — Я прискакал. Правда, седла нет.
Полковник был наездником, не хуже хорунжего, с лету прыгнул на коня и поднял его на дыбы, рванул. Чебученко ухватился за жесткий лошадиный хвост, хлестнувший его по лицу, и заперебирал ногами по снегу — ему нельзя было отставать от полковника.
Из-под копыт летело твердое, как камень, крошево, хлестало хорунжего по щекам, он отчаянно жмурил глаза, стискивал веки — боялся, как бы чего не вышло, иначе останется слепым, и перебирал, перебирал сапогами, задыхался, но от Бирюкова не отставал. Да и тяга у него была хорошая и буксир крепкий — лошадиный хвост.
Когда до казармы оставалось метров триста, Чебученко оторвался от хвоста — сил, чтобы бежать дальше, не осталось совсем, — растянулся на твердом колючем снегу и на несколько мгновений, похоже, потерял сознание. Темнота перед ним вдруг сделалась бурой, замерцали в ней тусклые искры, лицо обожгло снегом. Хорунжий очнулся, поспешно поднялся, шатаясь, побежал дальше к казармам.
А полковник был уже во дворе казармы, ловко осадил лошадь и спрыгнул на землю. Во дворе топтались казаки.
— Тю, — произнес один из них, в темноте невидимый, — лошадь, угнанная хорунжим, вернулась.
— Мы ее, Пупок, даже в Спасске разыскали бы и вернули владельцу… Как же казаку без коня? Никак, — с казарменно-станичным философом Пупком разговаривал Оралов. Его голос, низкий, трескучий, можно было легко отличить от других голосов, так он выделялся.
— Вот полковник дурак, — проговорил Пупок и понизил голос, — и чего он приехал? Голову ему сейчас срубят, тем дело и кончится.
— Жалко будет — сказал Оралов, — мужик-то он неплохой.
— Счас, дурака уговаривать начнем…
— Это будет его самая большая ошибка.
Бирюков действительно начал уговаривать казаков: приложил руку к груди и поклонился им.
— Братцы, не бунтуйте, прошу вас… Ведь вы бунтуете против самой России.
— Ты, господин полковник, Россию с атаманом Калмыковым не путай, — выкрикнул кто-то из толпы, демонстративно щелкнул шашкой, вытянул ее из ножен, а потом с силой всадил обратно.
— Атаман Калмыков — это тоже Россия, — горько поморщившись, произнес полковник, — как в казачестве войско Уссурийское.
— А то, что атаман японцам задницы облизывает — это тоже во имя Росси, господин полковник? Чтобы ей жилось лучше, да?
— Заклинаю вас! — высоким голосом выкрикнул полковник. — Вернитесь в казарму, на свои места!
— Дудки!
В это время во двор ввалился вконец обессиленный Чебученко. Отметил, что народа толпится много — человек триста, не меньше. Если не больше… Люди были возбуждены.
— Калмыков — предатель! — громко прокричал кто-то. — Во имя Японии предал интересы России.
— На кол Калмыкова!
— Лучше петлю на шею. Этого он достоин больше, чем кола. Петля — позорнее.
Страсти накалялись. В прокаленном дворе, в котором любили опрастывать свою требуху казенные лошади, сделалось совсем холодно. С петлей для Калмыкова полковник Бирюков никак
