Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев

тульями, шапки с козырьками и мягкими матерчатыми ушами, застегивающимися на пуговицы.

Если доброхоты задерживались в доме Помазковых, Екатерина Семеновна к ухвату добавляла кочергу на длинном черенке, и тогда уже гостям приходилось туго — кочерга, в отличие от ухвата, ходила по спинам с металлическим звоном, только кости хрустели, да во все стороны летела пыль.

Катя располнела — уже ни в одно платье не влезала, на щеках у нее играл стыдливый румянец, — у супругов Помазковых должен был появиться ребенок.

Помазков довольно потирал руки — вот это дело! Старый конь борозды не портит — не опозорил он своего рода, не подкачал— Вечером за ужином он обязательно спрашивал жену:

— Как ты думаешь, кто будет: мальчик или девочка?

— Девочка, — уверенно отвечала Катя. Ей хотелось, очень хотелось, чтобы родилась девочка, потому она так и говорила

Муж недовольно хмурил лоб:

— Девочек хватит. Была уже… Давай мальчика!

Катя в ответ смеялась, потом складывала пальцы в аккуратную белую фигу и совала ее мужу под нос.

— Мальчишки — дело ненадежное. Придет новая война и мальчишек не станет — слизнет их война, как корова языком. А девчонка — хранительница дома, она останется обязательно.

Количество морщин на лбу у Помазкова удваивалось — казак делался похожим на старика, здорово изношенного жизнью.

— Сына давай, сына! — гудел Помазков глухо, на это Катя вновь складывала симпатичную белую фигу…

Так и шла жизнь.

Как-то вечером Катя сообщила мужу:

— Аню в Хабаровске видели…

Помазков невольно вскинулся, щеки у него вобрались под скулы — он помолодел, похудел.

— И как она? Жива, здорова?

— Вроде бы и жива и здорова…

— Совсем мы потеряли Аньку. Отломанный кусок.

Вместо ответа Катя качнула головой, жест был неопределенный — то ли согласна была с этим, то ли нет, непонятно, — приложила к глазам уголок платка:

— Уж больно ненормально повела она себя при встрече — подхватила юбку и бегом унеслась в темный переулок.

Помазков вздохнул и расстроенно постучал кулаком по столу:

— Во всем виноват этот кривоногий коротышка Калмыков. — Помазков сжал вторую руку в кулак, с грохотом опустил оба кулака на стол, — только он один… Попался бы он мне!

Катя неожиданно с силой вцепилась пальцами в локоть мужа.

— Не пущу! Не пущу!

Муж в ответ нервно дернул правой щекой — такие разговоры его раздражали, — освободил локоть от Катиных пальцев.

— Все, все… Проехали. Поезд ушел.

Жена приложила уголок платка ко рту, коротко и горячо выдохнула в него — взрыд хотя и был тихим, но сильным, плечи Катины задрожали.

— Я же сказал — проехали, — повысил голос Помазков, — поезд ушел… Все, не будем об этом.

— У Калмыкова — такая охра-ана, — завсхлипывала Катя, — рубит всех подряд, не глядя на лица, — она словно бы не слышала мужа, плечи ее продолжали дрожать. — И тебя, дурака, зарубят.

— Не откована еще шашечка, которая меня зарубит, — Помазков горделиво вскинул голову, — а кроме ковки, ее еще и закалить и наточить надо. Не плачь, дура!

— Ы-ы-ы-ы!

— Ну все-все. Вот что значит глаза на мокром месте находятся — чуть что, и из них уже ручей течет. Успокойся. Может быть, нам поехать в Хабаровск и поискать там Аньку?

— М-да, поехать и пропасть там навсегда, — Катя выпрямилась, с подвывом втянула в себя воздух и замолчала, словно бы споткнулась обо что-то, губы у нее сделались морщинистыми, собрались в неопрятную кучку. Она медленно и печально покачала головой: — Не пущу!

***

Новый год прошел незамеченным — уснули хабаровчане темной ветреной ночью в восемнадцатом году, проснулись серым морозным утром в году девятнадцатом.

Калмыков проснулся рано, а неугомонный Гриня еще раньше, он уже прыгал по дому с наганом за поясом, громыхал заслонкой печи, готовил еду. Почувствовав, что атаман продрал глаза, всунул голову в спальню:

— С добрым утречком вас, Иван Павлыч!

— Здорово, — пробурчал в ответ Калмыков, потянулся с молодым хрустом. — Чего грохочешь?

— Пельмени для вас готовлю, Иван Павлыч!

— Пельмени — это хорошо, — Калмыков похлопал ладонью по губам, гася зевок.

— Настойку на клоповке сейчас выставлю — сегодня же Новый год, первый день. Из Николаевска настойку прислали, специально для вас приготовили.

Настойку на клоповке — красных целебных ягодах — Калмыков любил. Вкусная вещь, хотя много ее не выпьешь: сердце заколотится так, что того и гляди выскочит из грудной клетки.

— Рыбешку какую-нибудь изыщи, — велел атаман Григорию, — посолониться хочется.

— Это у нас тоже есть, — довольным тоном произнес Гриня, — запасен и слабосольчик из краснины, и калужатина есть, и вяленая рыбеха, очень сочная — нарежу на стол.

Калмыков потянулся, глянул в окно — снег покрыл стекла замысловатыми рисунками — ничего не видно, серая вязкая темень, ни один огонек сквозь нее не протиснется. И темнота эта серая стоять будет еще долго — до самого упора, часов до девяти, раньше не рассветет. Проклятущая пора — дальневосточная зима. Дни короткие, как шаги вороны по снегу, ночи — бесконечные. Девать себя некуда. Если только пить с соратниками горькую. Но из них выпивохи хреновые — ни Савицкий, ни Этапов, ни… Калмыков перебрал в памяти несколько фамилий. А больше, оказывается, и нет никого. Вот если бы в Хабаровск приехал из Читы Григорий Михайлович Семенов — вот тогда бы у них сложилась отличная компания.

Но Семенов присылает своему «младшему брату» Калмыкову лишь редкие цибули, еще реже — приветы. Тем и ограничивается — все мотается по своему Забайкалью на броневиках{5}, наносит регулярные визиты на КАЖД. Это епархия генерала, отрастившего себе бороду длинную в руку, как его? А, Хорвата… Генерала Хорвата.

Один раз Григорий Михайлович, правда, прибыл на Дальний Восток, провел совещание по объединению трех атаманов под одним крылом — забайкальского, уссурийского и амурского… хорошо было. И время было хорошее, самое золотое для этих мест — конец октября.

Было это, в общем-то, не так уж и давно — в ушедшем году.

Японцы по части сходить в ресторан и расколотить пару блюд из кузнецовского либо севрского фарфора (если подадут) — тоже не компаньоны. Они даже суп есть ложками не умеют, а когда едят — вообще ртов не раскрывают. Вот умельцы — съедают целый обед, ни разу не распахнув рта.

Атаман снова потянулся, захрустел костями, глубоко вздохнул, очищая грудь от застрявшего там воздуха… А вот с американцами он сам никогда не пошел бы в ресторан. С англичанами никогда бы не пошел. Ну какой прок, допустим, от того же Данлопа с его квадратной челюстью и маленькими мутными глазками, умеющими лишь считать деньги. Вначале