Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

— Плохо доходят письма, товарищ комиссар, — ответил Дудников. — Пока полевую почту письмо из дому найдет, она уже на новом месте, а почта найдется — нас потеряли. Э-э, да какие теперь письма!

— А у тебя, Хижняк, как дела дома? Ты, кажется, из этих мест, с Черниговщины? И дом отсюда близко?

Алексей направил луч фонарика в угол дзота, поймал в кружок света смущенное опечаленное лицо Миколы.

— В их село ветер золу с фронта уже доносит, — вмешался Дудников, — Видно, невесело у них, товарищ комиссар.

В дзоте водворилось угрюмое молчание.

«Они ничего больше мне не скажут, но они страдают так же, как и я, — подумал Алексей. — Есть переживания, о которых нелегко рассказать даже самому близкому человеку. Мне было горько оставить могилу Кати. Каково же Хижняку оставлять у врага близких живых людей?»

Он придвинулся к Миколе, в потемках нащупал его плечо.

— Вот что, Микола, — заговорил он душевно и мягко. — Если будет случай — передышка в боях или еще что, то заглянем к тебе домой вместе… Идет?

Голос Алексея звучал так подкупающе тепло, что Микола сразу же был растроган. Он долго что-то ворочался, потом сказал:

— Товарищ комиссар… у менэ ж там батько, та маты, та браты, та жинка… И треба мне распланувать, хоть слово им сказать, шо и як робыть. Може, я их так улаштую, шо снимуться воны с корня та и пидут со мною. И Настю с собой заберу. Вона така у менэ бидова да гарна, товарищ комиссар, шо мне ее нияк не можно фашистам оставлять на измывание. Батько и маты таки, шо далеко не пидут, а жинка нехай вступае в Красную Армию, як военфельдшер наш Нина…

— Хорошая мысль, Микола, — одобрил Алексей. — Так мы и порешим все на месте. Ладно?

Иван Дудников только удовлетворенно покрякивал и вставлял не совсем определенные замечания:

— Ну, вот… А ты хныкать начал… С нашим комиссаром не пропадешь…

Алексей зажег фонарик, достал из сумки карту; расправив на коленях, осветил ее.

— Как село-то называется?

Микола назвал. Оба пулеметчика склонились над картой.

— Да, это сорок пять километров отсюда, — немного погодя сказал Алексей. — Видишь, Микола, вот оно. Вот это наша дорога, которую мы прикрываем. Вот город Щорс, вот Короп, а вот твое село. И дорога эта идет через него на Москву.

— На Москву! — словно эхо, разом откликнулись Дудников и Микола.

— Да, на Москву. Вот же она, — ткнул Алексей пальцем в красную звездочку с расходящимися от нее, как лучи, линиями железных дорог. — Конечно, до Москвы еще далеко, ко вот эта самая дорога выходит сначала на Брянскую, потом на Смоленскую и Московскую. Вот здесь — мы, а вот — Москва.

Микола и Иван с сосредоточенным видом разглядывали карту. Открытие, что их батальон тоже стоял на путях к столице, казалось, сильно встревожило и поразило их. Они никогда над этим не задумывались.

В дзоте стало тихо, и было слышно, как где-то далеко рассыпалась заглушенная пулеметная дробь. Алексей свернул карту, погасил фонарик, все опять закурили и курили долго, молча, изредка тяжело вздыхая.

— Село-то село, — повторил Дудников, — да за селом, выходит, весь Советский Союз.

И, помолчав, дотянул окурок, добавил:

— Вот и получается — на метр отступил, как будто незаметно, а к Москве все ближе.

— Видишь, Микола, какое важное твое село, — сказал Алексей.

— Ежели прикажут, то зубами будем держаться за него! — с жаром подхватил Дудников. — Спасибо вам, товарищ комиссар, за душевное слово. Дозвольте сказать прямо — уважительный вы человек. И до войны, видать, были вы большим человеком. В партии такие и должны быть. Такая хамская сила эти фашисты, волк их заешь, такая техника, да другие бы на нашем месте давно лапки вверх… Еще раз спасибо вам, товарищ комиссар, за ваши слова.

— И от меня, товарищ комиссар, — откликнулся Хижняк повеселевшим голосом.

— Что вы, ребята? Это лишнее, — смутился Алексей. — Пойду я, — сказал он и встал. — Так вот, друзья, предстоит нам большой бой. Через час-два, а может быть, ранним утречком. Надо быть начеку.

— Есть, товарищ комиссар! — в один голос ответили Дудников и Микола.

Вылезая из дзота, Алексей оглянулся. Дудников стоял у амбразуры. Лицо его было озарено ракетной вспышкой. Как два рысьих зрачка, на мгновение вспыхнули его глаза. Послышалось металлическое щелканье. Дудников пробовал пулеметный замок, подавая в магазин ленту.

Уставший за время обхода позиций батальона, Алексей вошел в штабную землянку.

Навстречу ему поднялся с патронного ящика капитан Гармаш.

— Ну вот, — сказал он и замолчал.

— Что «ну вот», капитан? — спросил Алексей, полный какого-то необъяснимо теплого чувства после беседы с пулеметчиками.

— Завтра драться на этом рубеже уже не придется. Вот что.

Алексей снял автомат, но тут же снова надел на шею ремень, испытующе посмотрел на капитана.

— Почему? — голос его прозвучал резко.

— Немецкие танки прорвались в тыл на стыке двух дивизий и соединились в Сверчевке. Только что звонили из штаба полка.

Алексей присел на патронный ящик. В землянке стало очень тихо.

Саша Мелентьев, выпятив губу, как прилежный ученик, выписывающий палочки, свесив на лоб светлую прядь растрепанных волос, что-то прикидывал на карте целлулоидной линейкой.

Цветастый абажур лампы, которую связной Фильков достал где-то в городе и таскал вместе со штабным имуществом, как святыню, бросал на карту теплые блики. Фильков лежал прямо на земляном полу, положив голову на противогаз, выставив из-под шинели изрядно потрепанные солдатские ботинки.

Сонный связист держал у уха телефонную трубку, но, казалось ничего не слышал, а только монотонно повторял позывные. Глаза его ничего не выражали и были как стеклянные.

Гармаш тыкал коричневым от махорки пальцем в карту-двухверстку, зло шептал Алексею:

— Через час выступаем и двигаемся на Сверчевку. Наш батальон бьет вот сюда. Мы отвлекаем внимание противника от главного направления, первый и второй батальоны пробивают брешь, мы заворачиваем немецкий фланг, держимся, пока не пройдет вся дивизия, и уходим последними…

— Опять последними? — спросил Алексей.

— Опять. Это нам с тобой цыганка наворожила: при отступлении быть последними, а при наступлении — первыми!

Алексей напряженно морщил лоб.

— Когда немцы взяли Сверчевку? — спросил он, вновь склоняясь над картой.

Рядом с ним опустилась взлохмаченная голова начальника штаба. Тонкий, выпачканный в чернилах указательный палец Саши Мелентьева лег на зеленый квадрат.

— Повидимому, еще вечером, — ответил Гармаш. — Прорвались с севера и юга. Мы тут сидели, а немцы не на нас ударили, а вот сюда, где тоньше. Тут не умение, брат, а чистое нахальство.

Алексей налил в кружку холодного чаю, выпил. Чай показался ему горьким, как полынь. Он все еще плохо соображал, что произошло.

— А я, товарищи, нынче опять перечитывал главы из «Войны и мира», — застенчиво улыбаясь, вмешался в разговор Саша Мелентьев. — Так вы знаете, путь гитлеровской армии напоминает путь Наполеона, и не только географически…

— Чепуха! Какие могут быть сравнения, — отмахнулся Алексей.

— Я в том смысле, знаете, — робко закончил Саша Мелентьев свою мысль, — что вот и тогда углубление врага на нашу территорию усложняло его положение, грозило ему гибелью… Но, конечно, я понимаю, что исход войны решит не территория…

— Да… — неопределенно сказал Алексей. — Где, ты говоришь, находятся сейчас немцы? — снова спросил он капитана.

— Вот здесь… И здесь…

— Там же медсанбат, — прошептал Алексей, вспомнив о сестре. Сердце его сжалось.

Слова его услышал Саша Мелентьев, поднял голову.

— Разве медсанбат в Сверчевке? — тихо спросил он.

— Не только медсанбат, там политотдел дивизии, там весь наш второй эшелон, — ответил Гармаш.

— Да, пожалуй, это не менее важно, — пробормотал Алексей и еще раз взглянул на карту, ища на ней село, в котором жила семья Миколы Хижняка.

Село стояло далеко в стороне от Сверчевки. Алексей вздохнул: нет, не придется Миколе зайти домой!

— Ну, Артемьевич, я пойду в роты, — сказал он. — Повидимому, спать будем за Сверчевкой.

— Надеюсь, — ответил капитан. — До выступления осталось полчаса. Я уже отдал команду…

Тане Волгиной было очень трудно. До приезда на фронт ей казалось, что на войне она должна совершить что-то исключительное, героическое, а на самом деле здесь все было значительно проще, будничнее и тяжелее. Ничего героического, на ее взгляд, сделать ей пока не удавалось.

Ей приходилось ходить и в дождь, и в жару, ночью и днем, и когда ноги не хотят идти и хочется только упасть где-нибудь и заснуть. Она таскала носилки с тяжело раненными, толкала плечом застрявшие в грязи подводы и грузовики, перевязывала по тридцать — сорок человек в сутки. Руки ее покрылись ссадинами, на ногах затвердели натертые мозоли, губы потрескались от ветра, щеки и нос шелушились. В последний раз она пользовалась захваченной из дому пудреницей, перед тем как выгрузиться из вагона на прифронтовой станции, потом пудреница завалилась куда-то на дно вещевого мешка, вместе с маленьким круглым зеркальцем… Бывали недели, когда Таня вовсе не следила за собой. Это было такое время, когда некогда было подумать о себе, когда все эти пудреницы, зеркальца, подведенные помадой губы казались чуть ли не кощунством. Зато появилось другое…