Творений. Книга I. Статьи и заметки - Андроник (Никольский)

Пообедавши, а после фотографии простившись с христианами, я и отправился на поезде в Токио; некоторые христиане оставались в церкви провожать меня. Погода до этого времени стояла прекрасная, а потом заморосил дождик, да и полил ночью страшным ливнем, так что в одном месте даже железнодорожный путь размыло, но крестьяне уже немного позабросали тут камнями, землей и сучьями, так что мы перебрались благополучно. В вагоне 1-го класса почти все время я ехал только с двумя молодыми: очевидно, француз по физиономии, женатый на японке; прекрасно объясняется с ней по-японски. Дорогой я читал японское Евангелие катаканой (не иероглифами) и почти все понимал; а читаю я, стараясь всматриваться в знаки, чтобы постепенно сами собой они запоминались и припоминались; и действительно, некоторые как-то заметнее становятся для памяти таким путем. Поезд запоздал на час до Токио. В миссию мы приехали около половины 11-го часа утра июня 22/4 июля.

Сам собою напрашивается вопрос: как я освоился с японской речью? Нужно заметить, что изучение японского языка — дело весьма трудное. В средние века один римский миссионер хотел всех уверить, что сам сатана нарочно придумал такой трудный для иностранцев язык, чтобы воспрепятствовать распространению христианства среди японцев. Трудность изучения этого языка состоит во-первых в том, что японская фраза, при своей замысловатой витиеватости, не походит на строй фразы европейских языков. Японец ради особенного изящества и деликатности нанизывает слово на слово, но и при этом его речь поймете, лишь когда в самом конце длинной фразы он поставит сказуемое, нередко, из особенного уважения к почтенному собеседнику, удивительно разукрасивши его добавочными частицами и в завершение возведя его в квадрат; затем, кроме того, он может еще более запутать непривычного собеседника, когда целое длинное предложение особой вставочной частицей возведет в подлежащее и все начнет снова объяснять. Во-вторых, трудность в том, что ради принятой японцами китайской иероглифической письменности они одинаково употребляют в речи слова и японские, и китайские с особым их произношением; а китайские слова в силу своей односложности весьма трудны для запоминания, а иногда по произношению вовсе не разнятся одно от другого; например, китайское «син» значит Бог, душа, дружба, родители, сердце и тому подобное, а пишутся все эти слова различными китайскими знаками. Понятно, что в разговоре на первых порах весьма не легко разбираться в таких словах.

По первому совету Преосвященного Николая я с учителем японцем, ни звука не понимавшим по-русски, принялся читать молитвослов: молитвы мне, конечно, все известны, поэтому я постепенно мог догадываться о значении того или другого японского слова; для более верного перевода мы прибегали и к мимике, и к лексикону. Просидел я над молитвословом больше месяца, заучил тысячи полторы слов с известным мне смыслом, а между тем оказалось, совершенно не могу составить фразы и не могу понять японского разговора, кой-что понимая лишь у своего учителя, приспособившись к нему и его невольно приспособивши к своим словам. Пал я духом и не знал — как пособить делу. Грустно было сидеть при деле без дела, да скучно было и без языка сидеть среди японцев. Помог мне в этой беде наш миссийский диакон, лет 15 проживший в Японии и говоривший, как настоящий японец. Он мне посоветовал купить так называемый «Токухон», то есть азбуки и книжки для обучения грамоте японской. Система в них та же, что и в наших подобных начальных книжках: учащийся постепенно осваивается с японскими словами, затем простейшей фразой, а далее сложной фразой и, наконец, самой обычной японской речью, постепенно привыкая и к китайской письменности. Таких книг, помнится, восемь частей. Читал я их с первой начиная, и действительно, из немого сделался говорящим: без особенного труда я постепенно не только узнал массу самых нужных в речи слов, но усвоил самый строй и характер именно японской фразы и речи. И вот в половине марта, то есть на третьем месяце по приезде в Японию, я уже мог ходить по домам христиан самостоятельно. Конечно, сначала и я плохо понимал, но меня иногда тоже не понимали; но через неделю такого хождения я уже значительно освоился практически с японской речью и безбедно мог говорить обо всем. Теперь пошло быстрее и дело изучения китайских иероглифов, да и вообще более основательное изучение японской речи не столько книжным, сколько практическим разговорным путем. После Пасхи в конце апреля я переселился в Осака, где уже ни слова русского не услышать, — поневоле приходится говорить по-японски. Да и сам я в этом отношении всячески усердствовал, изо дня в день ходя по домам христиан и ведя с ними посильные беседы и разговоры. В дороге я обязательно читал Новый Завет в японском переводе, чтобы всячески осваиваться с японской речью. Приходилось неоднократно и выезжать из Осака по церквам своего округа, и я свободно везде проезжал и объяснялся по-японски. Конечно, все это не без труда и со страшным напряжением сил доставалось. Приходилось в сутки спать иногда не больше семи часов, а обыкновенно всего лишь шесть часов, и притом все время проводить в напряженной мозговой работе над запоминанием японских слов. А тут же нужно было изучать и английский язык, так употребительный на всем Востоке, начиная с Суэца. Нужно было читать и русские книжки. Теперь приходится прямо изумляться — как хватало сил на такую мозговую напряженную деятельность. А плодом таких усилий было обладание весьма достаточное за один год японской речью, знакомство с 1500 (приблизительно) китайских иероглифов. С таким запасом можно было безбедно существовать среди японцев и даже при помощи Бо-жией назидать их на путь благочестия.

Русский гражданский строй жизни перед судом христианина, или основания и смысл царского самодержавия [19]

Глава I

Теперь уже, кажется, можно сказать, что нагнанный за последние годы на нашу российскую жизнь и действительность туман в значительной степени рассеялся. В значительной степени прошел также и угар от разных свобод, до свободы убивать и грабить включительно. Нет или гораздо меньше теперь и той страстности, с которою относились в недавнюю пору к разным политическим вопросам на Руси. Ибо в минувшую пору мы уже были свидетелями предначатия исполнения пророческого слова Христова о конечных судьбах мира: тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга (Мф. 24,10); предаст же брат брата на смерть, и отец — детей; и восстанут дети на родителей и умертвят их (Мк. 13, 12). Но благодарение Создателю: теперь все это в сильной степени миновало, как бы предупредивши нас своими страхами и бедами, что все это начало болезней (Мф. 24, 8), дабы мы под впечатлением такого грозного предостережения вспомнили, откуда ниспали, и покаялись, и творили прежние добрые дела веры, как говорит ангелу Ефесской Церкви Сидящий на Херувимах и на престоле высоком и страшном: а если не так, скоро приду к тебе, и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься (Откр. 2, 5). Итак, теперь среди некоторого, хотя и не вполне прочного, замирения есть возможность более спокойно разобраться в том, что совершается среди и кругом нас, более спокойно и уравновешенно отнестись и к тому, что нам не нравится.

А разобраться во всем происшедшем и происходящем теперь уже настало время, чтобы после полученных суровых уроков более сознательно, разумно и уверенно относиться к тому, что было, бывает и еще может быть.

Пусть никто не верит наговорам обольстителей, которые говорят, что для христианина совершенно безразличен тот или иной порядок гражданской жизни. Нет, мы — христиане — в мире живем и из этого мира до времени, определенного Творцом, выйти не можем (1 Кор. 5, 10). А потому нам вовсе не безразлично, что совершается в гражданском нашем быту, ибо тот или иной строй, те или иные порядки жизни могут содействовать или препятствовать делу спасения, а в иных случаях и вовсе его преследовать на смерть. Помним мы и другое слово апостола Павла: все ваше, пишет он христианам: Павел ли, или Аполос, или Кифа, или мир, или жизнь, или смерть, или настоящее, или будущее, — все ваше; вы же — Христовы, а Христос — Божий (1 Кор. 3, 21–23). И еще: Ангелы не все ли суть служебные духи, посылаемые на служение для тех, которые имеют наследовать спасение? (Евр. 1, 14). Итак, если все в этом видимом и даже невидимом ангельском мире существует для нашего душевного спасения, то мы имеем самое твердое основание и непременную обязанность разобраться в том старом, что было доселе, и том новом, что нам предлагают, насколько то и другое способно помочь главному назначению нашей жизни на земле — спасению или, наоборот, препятствовать ему.