Золотой ключ. Том 1 - Дженнифер Роберсон

— Но у меня было много учителей. Много муалимов. И не все они — Грихальва.

— А.., помнится, ты говорил о старом тза'абе…

— Ему хотелось, чтобы я стал вторым Пророком. — Сарио усмехнулся. — Матра эй Фильхо, ну почему на свете столько охотников лепить все что им вздумается из живых людей? Раймон, я что для тебя, кусок глины? А моя голова — горшок, да? И в нем можно хранить лишь то, что изволили вложить мудрецы вроде тебя, Артурро, Отавио и Ферико? Ну конечно, ведь дети сами думать не способны. И не должны ни в коем случае! Детей надо держать в ежовых рукавицах компордотты и правил покойников…

— Покойников?

Сарио всегда злился, когда его не понимали. И выходил из себя, когда его не желали понять.

— Вьехос Фратос, — стал объяснять он, — Артурро, Отавио. Они мертвы. А другие очень скоро к ним присоединятся: Ферико, Дэво. По сути, они уже покойники — костная лихорадка убила их Дар. И ты мертвец, Раймон, хоть и протянешь еще несколько лет на этом свете. — От его спокойствия не осталось и следа, он весь обратился в ледяной гнев. — Все мы смертны, Раймон. Все, кроме Верховных иллюстраторов.

— Нет, Сарио. Верховные иллюстраторы тоже умирают. Ничто не вечно.

Сарио покачал головой.

— Кроме их работ. Раймон, скажи, кто приходит в наши Галиерры? Кто приходит узнать, кем мы были и кем стали?

Эйха, никто… К нам приходят заказать копию чужой картины. Картины, написанной Верховным иллюстратором из другой семьи. Только кисть Верховного иллюстратора бессмертна, только его полотнам обеспечена вечная слава. — Он нелегко, с присвистом вздохнул. — Вот в чем цель нашего рода. Не пристроить кого-то из рода Грихальва ко двору герцога, а украсть годы, которые украли у нас, и вложить их в наши картины… Потому что наши тела слишком ненадежные хранилища для времени. — Он протянул Раймону изящные, молодые, умелые, чувствительные руки. — Мне всего-навсего двадцать. Еще столько же лет, и я стану таким, как ты. Скажи, во что к этому времени превратятся мои руки? Художник живет, пока он способен писать. Такими руками, как у тебя, писать невозможно. Поэтому художник умирает.

— Сарио…

— Раймон, мы умрем. Все до одного. И никто нас не вспомнит. — Руки повисли плетьми. — Твой путь — путь Вьехос Фратос, а цель — лепить из живых людей художников, чьи творения их переживут. Но это не жизнь. Вернее, это фальшивая, искусственная жизнь. Вы, Вьехос Фратос, забыли, как в детстве мечтали стать бессмертными. Забыли напрочь. Ты позволил своему таланту засохнуть и теперь уверяешь себя, что такова была воля Матры эй Фильхо. А меня подобный исход не устраивает. Настоящая жизнь — это именно жизнь, вот этим-то я и собираюсь заняться. Жить. И писать. Душа умирает, когда ей незачем жить, как это сейчас происходит с тобой. Но моя душа не умрет. Я этого не допущу.

— Сарио… — В глазах Раймона стояли слезы, он в отчаянии повторил:

— Ничто не вечно.

— Кроме меня, — возразил Сарио. — Я себя смешал, как мы смешиваем пигменты. Со связующими веществами… И теперь моя плоть — масло и холст, а кость — подрамник. Я не умру.

Раймон опустил голову. Кожа, "совсем еще недавно молодая, свежая, казалась пергаментом, натянутым на хрупкий череп.

— Пресвятая Матерь… Матра Дольча, Матра эй Фильхо…

— Можно сколько угодно бубнить молитвы, но Матерь с Сыном тут совершенно ни при чем.

В глазах — молодых, гордых, властных, столь не похожих на лицо, — вспыхнуло пламя.

— Ты смеешь говорить это мне? Мне?

— Что значит — тебе? — Хладнокровие дрогнуло, но ему на помощь тут же пришла злость. — Раймону Грихальве? Или Вьехо Фрато?

— Тому, кто считал тебя своим другом. Поддерживал тебя. Заступался…

— Да, — возвысил голос Сарио, — я это говорю всем твоим ипостасям. Как я сказал, так и будет.

Чиева до'Орро Раймона скрылась в ладони.

— Сарио, даже на Верховного иллюстратора мы найдем управу. Если ты нас к этому вынудишь. Сарио захохотал.

— Ты о моем Пейнтраддо?

Только на один кратчайший миг в глазах Раймона блеснуло торжество.

— Ты позаботился о том, чтобы нам досталась бесполезная копия. Но у Сааведры есть оригинал.

— Да? — с ледяным спокойствием произнес Сарио. — В самом деле?

Настал момент истины: голой, горькой, страшной. Раймон содрогнулся, с ужасом глядя на Верховного иллюстратора. Никто из них не знал этого человека. Никто. Ни один мужчина. Ни одна женщина.

Сарио объяснил вкрадчивым голосом:

— Иль сангво, мы же лучшие художники в мире. Для нас копию сделать — пустяк: Две копии — пара пустяков. Три копии…

Он с головы до ног окинул взглядом единственного человека, которого любил и уважал, даже почитал, и понял, что давно перерос эту слабость. А слабостей он не терпел.

— Ты предал мою веру, — сказал он с печалью, которой вовсе не испытывал. Печаль он тоже перерос. Раймона била дрожь.

— А ты — мою.., сделав копию Пейнтраддо Чиевы… Две копии!

— Мейо фрато, как видишь, они мне сослужили добрую службу. Теперь можно спокойно писать. Теперь можно спокойно жить. — Сарио усмехнулся. — Я никогда не окажусь на месте Томаса. Я никогда не окажусь на твоем месте. И что бы вы ни вытворяли в кречетте, я для вас недосягаем.

— Это наш путь, мы… — Раймон умолк. Уговаривать бесполезно.

— Ваш путь безнадежно устарел. Сейчас я торю новый. Больше ни у кого нет на это смелости, сил и возможностей. — Сарио улыбнулся. — И Луса до'Орро.

Глава 24

Алехандро зашевелился, вырываясь из объятий дремоты. Под матрасом, в раме кровати, заскрипели кожаные ремни. После первого — и невероятно сладостного — любовного поединка на полу выяснилось, что к менее бурным, неторопливым ласкам обстановка не располагает — мешают россыпью лежащие рукоятки кистей, упавшая со стола кружка, угол деревянного ящика. Поэтому он в конце концов согласился перебраться на кровать. Там они снова предавались любви, но вскоре его потянуло в сон — подействовали вино, выпитое перед его приходом к Сааведре, жара и изнурительные ласки.

Сааведра язвительно заметила, что с его стороны было невежливо торопиться со сном…

И вот он снова свеж и с улыбкой вспоминает эти слова, и ему не хочется вставать или поднимать ее. Блаженный покой; его нагое бедро прижато к упругому бедру женщины, ее волосы лежат на его шее. Еще ни разу с того дня, когда пришла весть о гибели отца, у него не было так легко на душе. Впервые он мог спокойно собраться с мыслями.

Смерть. Она его сделала герцогом. Но она же отняла у него юность. Совсем недавно он считался мальчишкой, он выглядел мальчишкой рядом с отцом, хотя в его возрасте уже можно иметь собственных детей. Он и сам казался себе ребенком. И вот Бальтран ушел в мир иной, и Алехандро вступил во владение наследством. Неожиданно для себя и не желая того. Но что случилось, то случилось. По капризу Матери жизнь герцога Бальтрана оборвалась, его жена стала вдовой, дети — сиротами.