Не от мира сего - Иеромонах Дамаскин (Христенсен)

Дорогой Евгений!

Ты принял монашество — это очень важный шаг. Меня это не очень удивило, ведь решение свое ты обдумывал довольно долго. Ты уже взрослый и сам знаешь, что хочешь от жизни и в чём сможешь принести наибольшую пользу. Раз теперь ваш скит признан, так сказать, официально, всем, кто там живет, тоже нужен какой‑то статус. Многого, хотя я и христианка, я не понимаю. Странным и необязательным мне кажется отношение к пище, одежде. Например, как работать в рясе? Неудобно же, она цепляет за всё, да и чистить трудно. По–моему, можно было бы обходиться обычной рабочей одеждой — кто вас там на горе увидит! — а Господь простит. Желаю тебе успехов и да благословит вас обоих Бог на любом поприще.

А нельзя ли и мне келью? От одной женщины вреда не будет. Всё равно для меня ты всегда останешься маленьким «Уги», однако надеюсь, твой труд рано или поздно заметят, ты получишь материальное вознаграждение и жизнь твоя не окажется сплошными ухабами и рытвинами. Привет Глебу.

Целую. Мама.

Неудивительно, что Эстер не поняла высоких устремлений пустынножительства. Да и не беда: все связи с мирским окончательно порваны. Беда в другом: братий не понял архиеп. Антоний, он- то как раз и не собирался порывать с обмирщенной жизнью. И вопреки надеждам о. Серафима, по- хорошему дело не кончилось. Самые большие потрясения ждали впереди. Вот как сам он описывает ту пору:

«В канун Рождества 1970 года мы — против своей воли — отправились на 3 дня в Сан–Франциско, дабы причаститься на праздник, засвидетельствовать почтение архиепископу, навестить Елену

Юрьевну Концевич (ей нужно было переговорить с о. Германом), коротко повидать наших матерей в Монтерее. Покидали мы скит с тяжелым сердцем, вопреки собственному желанию. Одна мысль, что придется предстать в церкви в наших мантиях (думалось, это обязательное условие), убеждала нас в собственном фарисействе, желании приумножить то уважение и даже благоговение (неоправданное, конечно), которое испытывали к нам многие в Сан–Франциско. Находясь вдалеке, они, разумеется, не видели наших промахов и недочетов и уважали не столько нас, сколько наше дело. Однако нам уже долго не давали покоя слова Спасителя: «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо!»

По дороге заехали в Рединг — забрать крупную деталь взамен сломавшейся в нашем печатном станке, потом — в Беркли, возможно, Елена Юрьевна Концевич согласится поехать с нами в Сан- Франциско. Она и впрямь дожидалась попутчиков. В общем, в церковь мы попали лишь ко всенощной, не успев поприветствовать Владыку, хотя и знали, что он в этом очень щепетилен. Мы сразу прошли в алтарь и спросили у архиепископа благословение. После службы он поинтересовался, останемся ли мы у него, но мы уже договорились, как всегда, остановиться у дьякона Николая (вместе мы совершали молитвенное правило, надеясь еще ярче возжечь Божественную искру у него в душе — она сулила пламя великого труда во благо Христовой Церкви.)

Рождественским утром, как и в былые годы, мы пошли на раннюю литургию, после чего собирались сразу же отбыть в Монтерей. Но один из друзей нашего Братства уговорил нас остаться на обед. Затем, думалось, зайдем к Владыке. Однако мне не удалось дозвониться до него, а уже смеркалось, и мы решили, что поедем сейчас в Монтерей, а завтра за полдень на обратном пути повидаем и Владыку. Всю вечерню мы прочитали в машине.

Объяснение с нашими матерями прошло на удивление гладко, и поутру возвращаясь из Монтерея, мы почуяли, что уж Владыка Антоний нас так легко не отпустит. По дороге заехали в церковь преп. Серафима, где о. Григорий Кравчина готовился к литургии, недолго поговорили и поспешили в Сан–Франциско к Владыке.

Дело в том, что пока мы были в Монтерее, позвонил Лаврентий Кемпбелл и предупредил, что Владыка очень сердит и к его, Лаврентию, неудовольствию старается опорочить нас всякими вымыслами. Что ж, мы представляли, что нас ожидает.

Чуть за полдень приехали мы в Сан–Франциско и застали Владыку за трапезой. Он принял нас чрезвычайно холодно и за обедом мы едва обмолвились словом.

Потом он позвал нас к себе, точнее, повел о. Германа наверх, а мне пришлось два часа дожидаться внизу. Меня это несказанно огорчило: я знал, что брата моего сейчас подвергают психологической обработке, чтобы сломить его чувствительную, легкоранимую русскую душу, а мне придется лишь смиренно принять итог «переговоров», поскольку я — «бесправный» американец. Предчувствие не обмануло — всё именно так и замышлялось! Я принялся молиться, особенно нашему «истинному» Владыке — Иоанну[37], и столь истовой молитвы я от себя давно не слышал. Взглянув на портрет Царя–мученика, я и к нему воззвал о помощи! Я понял, что мы пали жертвой сильнейшего монашеского искушения, и в то же время возрадовался, что на нашем ровном доселе пути появились препятствия, что кому‑то и мы стали в немилость, хотя впору было опасаться за само существование нашего скита, всего нашего дела».

А меж тем архиеп. Антоний привел о. Германа к себе в кабинет, запер дверь, спрятал ключи в карман, поставил на середину комнаты стул, указал гостю сесть, направил свет яркой неоновой лампы прямо ему в лицо. Сам же сел за стол, и в темноте о. Герману было его не разглядеть — слепила лампа.

- Вы замечены в непослушании, — сурово заговорил Владыка. — Срамите меня, появляетесь в миру в мантиях.

Отец Герман смекнул: Владыку смутило то, что «его» монахи так выделяются среди местного клира. Но не он ли сам настоял, чтобы братия появились в миру?

- Вы позорите не только монашество, но и мою епархию, — продолжал архиепископ. — И само собой разумеется, вам нельзя иметь во владении землю. Однако земля у вас есть! А случись вам умереть путешествуя, например, и земля достанется государству. Вы оставили завещание?

- Нет, — признался о. Герман. — Земля наша уготована для пустынножителей, отшельников.

- Не смешите! Какие в наше время отшельники! — и Владыка заявил, что о. Герман впал в прелесть, напомнил, что монахам не позволяется иметь собственности, и потребовал, чтобы он отписал всю землю ему, Владыке, но на имя, которое тот носил в миру, — А. Медведев.

Отец Герман опешил.

- Но почему же на Ваше имя? Ведь вы же тоже монах.

- Синод назначил меня вашим настоятелем. И я по праву требую от вас послушания — пишите дарственную на мое имя!

- Но мы Вас не выбирали, — напомнил о. Герман, — а согласно монашескому уставу братия сама избирает игумена.

Его несказанно возмутило притязание архиепископа на их скит и землю, заработанную своим трудом и подвигом!

- Это я вас должен монашескому уставу учить, а не вы — меня, — отрезал архиепископ.

О дальнейшем о. Серафим пишет так:

«Владыка виртуозно сыграл на струнках русской души, он кричал, угрожал.. грубо ругался, всё повторял о. Герману, что «постриг принять — это не в парикмахерскую сходить». В конце концов он довел о. Германа до слез, едва не до припадка. Вконец отчаявшись, тот повел разговор с Владыкой в той же манере и с ужасом увидел, что тому по душе такая словесная перепалка и что он лишь принял роль сурового настоятеля, грозящего употребить власть и т. д. Отец Герман воспротивился новому решению архиепископа, благословившего их скит ранее как независимую церковную организацию, и потребовал, чтобы их оставили в покое. На что Владыка громогласно объявил: «Ну нет, в покое я вас не оставлю!»»

Кроме прочего, он запретил братии писать кому‑либо или приглашать кого‑либо без его благословения, а все их издания повелел представлять лично ему для цензуры. «Что Вы меня мучаете?!» — не выдержав, воскликнул о. Герман.

В дверь стучали, то был о. Серафим. Архиепископ поспешил к двери, вспомнил, что запер ее, вернулся к столу отыскать ключи. Отец Герман напомнил Владыке, что тот сунул их в карман, и архиепископ бросился к двери, впустил о. Серафима. Подвинув ему стул рядом с о. Германом, сам уселся за стол. Он явно утерял кураж, — ведь свободного американца не застращаешь, как русского. Отец Серафим сразу заметил, его брат плакал.

- Отец Герман чересчур впечатлителен, — попытался объяснить архиепископ. Потом принялся перечислять «прегрешения» братии: не явились к нему за благословением на поездку в Монтерей, не остались на позднюю литургию, хотя их ждали и верующие и он сам, не остановились у него и так далее в том же духе.

Позже о. Серафим вспоминал, что его особенно поразило: «Архиепископ выразил неудовольствие, что в недавнем письме мы предложили Устав Братства[38] ему на одобрение (что, собственно, мы обговорили с ним много раньше). Сейчас же он заявил, что Устав должны предлагать не мы ему, а он — нам».

В тот памятный день о. Герман сказал брату:

- Представляешь, что он требует? Чтобы мы переписали землю на его имя!