Мятежники - Юлия Глезарова

– Н-немного…

Сергей отложил вилку, покраснел и опустил глаза; врать он не умел и знал это за собою.

– И слухи ходят, что застрелился сей злодей при аресте…

Сергей подавился куском мяса.

– Что? – хрипло переспросил он. – Застрелился? Откуда известно сие?

– Адъютант господина Киселева, начальника штаба армии второй, приехал ныне в Житомир, к его превосходительству. Он и сказывал.

Проклятая говядина никак не желала размягчаться. Сергей давился, запивал вином – ничего не помогало. Перед глазами его маячила картина ареста Мишеля; к сему добавлялось и предчувствие ареста собственного. Ему казалось, что все сидящие за столом заняты исключительно им, смотрят на него и обсуждают в голос. Впрочем, слов он разобрать не мог: в голове и в ушах гудело. «Сейчас уйду, встану и уйду… Должно быть, у Рота приказ… об аресте моем. Нет, теперь не выпустят… Раньше надо было… Пистолетов нет при мне, пистолеты не взял… Шпага есть зато… Не дамся. Мишу предупредить не успел…» – лихорадочно думал он, пережевывая кусок жесткого мяса.

В комнату вошел Рот; лицо его было бледно. В руке он держал газету. Сергею показалось, что генерал смотрит прямо на него; он судорожно вцепился в край стола.

Господа, я должен сообщить вам… Известие особой важности. В Петербурге мятеж был, он подавлен. Вот послушайте.

Рот открыл газету:

– Пишут… «Вчерашний день будет, без сомнения, эпохой в истории России. В оный жители столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь император Николай Павлович воспринимает венец своих предков…»… Дальше… – генерал зашевелил губами, пропуская ненужные, как ему казалось, подробности. – «Часть Московского полка, выступив из своих казарм с распущенными знаменами и провозглашая императором великого князя Константина Павловича, идет на Сенатскую площадь. Толпы народа сбегались к сей площади и пред дворцом. Государь император вышел из дворца без свиты, явился один народу и был встречен изъявлениями благоговения и любви: отовсюду раздавались усердные восклицания»

Рот прервал чтение и отхлебнул вина.

– Мятежники сии генерала Милорадовича убили. И тогда государь…, – он вновь уперся глазами в газету, – «наконец решился вопреки желанию сердца своего употребить силу. Вывезены пушки, и немногие выстрелы в несколько минут очистили площадь. Конница ударила на слабые остатки бунтовавших, преследуя и хватая их»

Рот свернул газету. Все молчали.

– Вот как дела обстоят, господа… Милорадович убит, бунтовщики рассеяны… Впрочем, я знал, что так будет, я предупреждал, я слал донесения… Мятеж сей следовало пресечь! В зародыше! – генерал ударил рукою по столу и мрачно оглядел собравшихся.

– Надеюсь, что во вверенном мне корпусе ничего подобного не случится. Иначе… не завидую я мятежникам сим…. Да, господа, для сведения вам, не для огласки. Пишут мне, что руководил мятежом столичным полковник Трубецкой, дежурный штаб-офицер у Щербатова… все вы его знаете. Ныне арестован он и в крепость посажен. Что скажете, подполковник? – Рот обратился к Сергею. – Вы ведь, кажется, хорошо знали его?

Сергей встал, в глазах его было темно.

– Трубецкой… – начал он, заикаясь, – друг мне… был. Но я не мог и подозревать, что он… Может быть, здесь какая-то ошибка? Не может ли быть ошибки?

– Ошибки нет! – отрезал Рот. – Да вы садитесь… За грехи его вы не ответчик.

Сергей сел, задев рукавом бокал с вином. Вино разлилось по белой генеральской скатерти.

– Простите… – сказал он тихо.

– Понимаю ваши чувства, подполковник.

Рот кивнул слугам – они мгновенно подняли тарелки и переменили скатерть.

– Но что ж вы приуныли, господа? Мятеж уничтожен. Так возблагодарим же Бога за победу, одержанную молодым государем. Виват, господа!

Рот поднял бокал, приглашая гостей продолжать пиршество.

Высидев, для приличия, еще десять минут, Сергей встал, прощаясь.

– Ко мне у вас, подполковник, дело было, кажется?..

– Ныне к батальону спешу … – ответил Сергей. – Дело не столь важное… в сих тревожных обстоятельствах надобно быть при батальоне.

Рот милостиво кивнул.

Матвей ждал в санях возле дома.

– Ну что? Отпустил? – спросил он, когда Сергей сел.

Сергей посмотрел на брата безумными глазами, ничего не ответил и махнул рукою.

– Гони! – крикнул Матвей вознице. – Что есть силы гони! Из города, живо…

– Ну что там? – нетерпеливо спросил Матвей, когда они выехали из города. – Дурные вести?

– Да. В Петербурге 14-го было возмущение, оно разгромлено, Трубецкой в тюрьме. Пестель застрелился при аресте…

– Что?!

Матвей побледнел, прикусил губу.

– Каша заварена, брат. В Васильков едем, кружным путем. Прежде у людей верных побывать хочу… Если доберусь до батальона – живым меня они не возьмут.

– Опомнись, что с тобою?!

– Стой! – Сергей ударил в спину вознице. Лошади встали. – Выйдем, брат…

Матвей выскочил из саней вслед за Сергеем; он понимал, что скажет сейчас Сергей, не знал только – что отвечать ему.

Отойдя от саней так, чтобы возница не мог слышать их разговор, Сергей произнес:

– Я решился… Мы начнем… скоро начнем выступление. Ежели победим, мы спасем Трубецкого и других, северных. У меня в руках – последний шанс.

Сергей говорил с несвойственной ему твердостью в голосе.

– Ты безумен… А ежели проиграем?

– Все равно. Мы заявлены. Они все знают. Нас арестуют, как Трубецкого. Нет нам спасения, Матюша.

– Ты безумен… – повторил Матвей.

И тут же заметил, как по лицу брата пробежала тень.

– Уезжай! – сказал Сергей твердо. – Ежели боишься – уезжай. Не стой у меня на пути.

– Никуда я не денусь от тебя… Последую за тобою…

– А раз так, брат, тогда поехали. Безумцев Господь хранит, сам знаешь…

– Эй! – окликнул Сергей возницу, садясь в сани. – Вернись до развилки, а там – на Бердичев поворачивай! Да поживее!

– Куда мы теперь? – упавшим голосом спросил Матвей.

– В Любар, к Артамону.

Полковник Артамон Муравьев

Князь Сергей Трубецкой

Полковник Василий Тизингаузен

Полковник Василий Давыдов

Император Николай Первый

Генерал Раевский

Часть третья

Мятеж

1

13-го декабря Иван Матвеевич Муравьев-Апостол приказал будить себя поутру в необычайно ранний час – его сын Ипполит отправлялся, наконец, на юг, к новому месту службы. Следовало проводить, как положено – с напутствиями, слезами, объятиями и благословениями.

В глубине души сенатор недолюбливал Ипполита. Из его памяти так и не изгладился тот весенний день, когда пятилетний Полька стал невольным виновником смерти матери. Хотя – все к лучшему в этом лучшем из миров – вторая супруга принесла Ивану Матвеевичу гораздо больше счастья и покоя, ибо была дамой простой, без амбиций, книжек, как бедная Аннета, не писала, не отличалась особливо яркой внешностью, но зато мужа боготворила и вела хозяйство отменно. К тому же, она принесла сенатору еще троих детей; и они были ему гораздо больше по сердцу, чем старшие.

Ипполит же вырос упрямым и своенравным: терпеть его дальше около себя сенатор не желал. Уже полгода, с тех пор, как Ипполит окончил училище и надел офицерский мундир, он бросил читать книги, и проводил дни в кампании молодых повес, не знающих, чем занять свободное от службы время. Друзья-офицеры то и дело приезжали в гости, пили, ходили в грязных сапогах по начищенному паркету, играли в карты. Иногда и сам Ипполит приходил домой под утро, пьяный и хмурый, и на расспросы не отвечал – молчал или дерзил…

Сенатору сие казалось вопиющей дикостью. Он твердил, что человек образованный, наделенный от природы чувствами, должен самосовершенствоваться, помогать ближнему своему, служить Отечеству – но Ипполит пропускал мимо ушей все отцовские наставления. Пришлось похлопотать о переводе сына из столицы в Тульчин, в штаб второй армии – поближе к старшим братьям.

Церемония проводов началась еще за завтраком, когда сенатор, припомнив все подходящие к случаю цитаты из древних авторов, увещевал Ипполита верно и честно служить отечеству, избегать дурных людей и особенно – дурных женщин. Выкушав чашку кофею, сенатор вошел в раж и начал цитировать свои собственные сочинения, чувствуя, что слезы умиления уже готовы покатиться из глаз. Сие было весьма кстати – никакого особенного горя от расставания с сыном Иван Матвеевич не испытывал и даже несколько смущался из-за этого. Но, как говорится, сердцу не прикажешь. Нелюбимый сын, впрочем, тоже не выглядел огорченным. Напротив: казалось, что ему не терпится отправиться в путь.