Болтливые куклы - Елена Кочешкова

— Прошу вас, — услышал Хекки. — Мы на месте.

Медлить он не стал. Чего бояться, когда уже все решено?

В доме сановника он на какое-то время лишился дара речи: там было так много позолоты, дорогих деревянных украшений с тончайшей резьбой и отделкой из камня, так много богатых тканей на стенах и ковров на полу… Хекки поймал себя на том, что идет раскрыв рот, будто последняя деревенщина, и решительно напустил на себя равнодушный вид. К тому моменту, когда он, наконец, оказался в покоях сановника Гао, на его лице уже вполне прочно закрепилась маска холодного спокойствия.

Таким и увидел его сановник — молчаливым, отрешенным и бесстрастным.

По крайней мере, Хекки хотелось так думать. Ведь на самом деле сердце его снова отчаянно билось о ребра, а дыхание так и норовило прерваться.

Сановник ждал его в глубине просторной комнаты, сплошь задрапированной ткаными занвесями и украшенной россыпью цветных ламп. Эти маленькие лампы на одну свечу были повсюду — свисали с потолка, стояли на полу, на невысоких комодах, прятались между слоев занавесей. Хекки мимолетно подумал, что ему очень хотелось бы жить в такой комнате… А потом он услышал негромкий и мягкий голос.

— Заходи, юноша, не стой на пороге.

Сановник был невысокого роста и широкий в плечах, но не толстый, чего больше всего опасался Хекки. Скорее просто округлый. Его домашнее платье отливало глубокими сине-зелеными красками и посверкивало серебряными нитями, а вся поза была такой расслабленной и мягкой, что казалось, этот человек излучает благодушие и глубинную уверенность.

Хекки склонился в поклоне и застыл так, ожидая разрешения поднять голову.

— Ну, полно, полно… — сановник похлопал по подушке возле себя. — Садись рядом. Обойдемся без церемоний. Не правда ли?

Хекки кивнул, быстро сбросил плащ с плеч и послушно опустился в самую гущу из россыпи подушек, сплошь покрывающих и без того ворсистый ковер на полу. Сам он рот раскрывать не торопился — понимал, что всегда успеет ляпнуть глупость.

Сановник мягко взял его за подбородок, а затем провел пальцем по щеке.

— Да, ты еще совсем дитя… Смелый маленький мальчик. Мне нравятся такие, — усмехнулся чему-то и вдруг вытащил из-за горы подушек мундштук с длинной трубкой, отходящей от курительного кувшина. — Ты пробовал аромат гоши? Да? Какой шустрый… Ну держи. Смотри не вдыхай слишком глубоко, а то потеряешь дыхание.

Дыхание! Да Хекки и так его давно уже потерял.

Он вцепился в мундштук точно нищий в огрызок хлеба и жадно втянул в себя ароматный сладкий дым. А затем еще раз. И еще. Спустя пару минут голова у него закружилась (не так, как от табака Атэ Хона, во много крат сильней!), а тело стало невесомым, точно воздух в небесном фонарике. Хекки и сам не заметил, как начал улыбаться, а затем и вовсе рассмеялся — легко и радостно.

То, что было после, он запомнил не очень хорошо: аромат гоши спутал его мысли, переплел ощущения. Но одно было бесспорно — когда действие чудесного табака закончилось, Хекки нашел себя совершенно счастливым. Уставшим, даже немного измученным, но счастливым.

Он понял, что не ошибся в выборе пути.

Ему понравилось быть взрослым.

Очень.

Сановник Гао был человеком сдержанным и умел останавливаться вовремя, а потому визиты Хекки в его дом случались не слишком часто. Но помимо него нашлись и другие желающие познакомиться поближе с новым дарованием из храмового театра.

Не реже, чем раз в три дня у Северных ворот останавливалась какая-нибудь красивая повозка, которая отвозила Хекки в один из самых богатых домов города. У него появилось много поклонников, как он и рассчитывал. И если в первое время Хекки еще изображал из себя наивного и невинного мальчика, то спустя несколько недель вполне освоился в новом жизненном опыте и уже не считал нужным так смущенно опускать глаза и робеть перед своими новыми знакомцами. Даже с сановником Гао он после того, первого раза чувствовал себя на удивление легко и непринужденно. Может тому виной были вино и табак гоши, а может, Хекки просто не умел подолгу оставаться серьезным.

Как бы то ни было, а в театре он очень быстро приобрел репутацию повесы. Кто-то завидовал ему, кто-то осуждал, но, по большому счету, всем было безразлично, как именно проводит свои ночи юный актер, которому по вечерам на сцене неустанно бросали цветы и осыпали целыми горстями монет. По правде говоря, Хекки и сам не ожидал, что люди будут так восхищаться его выступлениями, но научился принимать это как должное.

Только Шен и Зар время от времени пытались читать ему морали, но не особенно преуспели. В конце концов, они оба ничего не понимали в этой жизни. Слишком послушные, слишком скованные своими принципами — разве они имели право учить Хекки, как ему распоряжаться своей свободой?..

Атэ Хон своего соседа перевоспитывать не пытался. Только посмеивался над рассказами Хекки о его похождениях, да делился опытом, что стоит делать, а что — нет. Он и сам был не прочь время от времени поразвлечься в обществе людей из более высокородных домов, чем его собственный. Но, в отличие от Хекки, Атэ происходил из весьма уважаемой и совсем небедной семьи. Ему никогда не приходилось воровать еду, чтобы пообедать, или спать в одной кровати с кучей братьев и сестер. В роду Атэ Хона почти все были так или иначе связаны с театром, только выступали не в храме, а на своей собственной сцене, устроенной в одном из домов семьи.

— Атэ, зачем тебе жить здесь, если твой род такой богатый? — спросил его Хекки однажды. — Ведь ты мог бы иметь свою собственную комнату, приходить и уходить домой, когда угодно, даже водить к себе женщин… или мужчин.

Хекки давно уже задавался этим вопросом, недоумевая, зачем его товарищу сдался этот храм со всеми его правилами и строгостями.

Атэ Хон помолчал минуту, потом ответил, не глядя на Хекки:

— Так получилось. Я там… натворил дел. Старшая сказала, лучше, мол, уйди с глаз долой, пока все не забудут. Вот я и решил какое-то время здесь поработать. Дабу платит честно и много, хотя я, когда пришел, был еще совсем мальчишкой, чуть старше тебя. Но таковы законы этого театра — если актер нанятый, будь добр отвали ему приличный кошель монет.

— Понятно…

Хекки не сталь расспрашивать Атэ, чем именно тот провинился. Раз сам не сказал — значит не захотел. Да и какая разница. Вместо того он задумался о своей собственной семье.

С той поры, как отец отвел его в храм, он ничего не слышал о людях, с которыми провел первые пять лет своей жизни. Знал только, что из тех монет, что сыплются к его ногам во время выступления, часть должна доставаться его семье. Таков был уговор, когда отец отдавал Хекки служителям. Но ни разу никто не спросил о нем, не пришел в беседку для свиданий, не принес новостей из дома. Даже мать… В первые несколько лет Хекки все ждал, что она появится однажды в храме, попросит привести к ней сына хоть на несколько минут… Напрасно. О нем забыли, словно и не было никогда в семье табачника младшего сына.