Крутые повороты - Александр Борин

«Берлинец» к этому времени покинул наконец «Эсслинген» и стоял в Даугавпилсе. Он сильно задерживался. Сперва не было крана, чтобы поставить тепловоз на русский путь. Потом местные мастеровые долго, аккуратно, с санями и ряжеными, праздновали рождество. После рождества тепловоз заново окрасили, вымыли, скаты протерли маслом. 13 января, рано утром, из Берлина в Даугавпилс опять понаехали руководители германских имперских железных дорог — профессор Норман и инженер Ложке, директора фирмы «Гогенцоллерн» господа Кинг и Швец, представитель фирмы МАИ инженер Ведемейер.

Ломоносову позвонили из Москвы, чтобы поторопить: Гаккель уже в пути. Но Юрий Владимирович резко ответил, что в Даугавпилсе он задержится столько, сколько понадобится.

Яков Модестович о переговорах между Москвой и Даугавпилсом ничего не знал.

Он почти не уходил в салон-вагон, торчал в кабине пилота, грелся у нефтяного котла. Мороз догонял до минус двадцати.

Машину вели Коршунов, однофамилец директора Балтийского завода, и инженер Даринский. Механиком стоял Василий Константинович Константинов, сводный брат Якова Модестовича, незаконнорожденный сын его отца, отчество и фамилию получивший по крестному отцу Константину.

— В 1922 году, после армии, Яков Модестович взял его к себе в бюро, ценил золотые руки механика, но о близком их родстве говорить не любил ни наедине, ни на людях. Только в 1938 году, когда Константинов сам уже стал видным инженером-конструктором, Яков Модестович подарил ему свой портрет и написал на нем: «Брату Василию Константиновичу от брата Якова Модестовича».

Несколько лет назад я побывал у Василия Константиновича. Он рассказал мне, как тогда, в январе 1925 года, их тепловоз пришел в Тихвин. Начальник станции, молодой, неразговорчивый, нелюбопытный, даже не протиснулся в толпу поглазеть на первый в своей жизни состав без паровоза, распорядился загнать его на запасной путь.

— Я буду жаловаться в Москву, — сказал Яков Модестович.

— Жалуйтесь сколько угодно, — ответил начальник станции.

А Ломоносов в это время делал пробные поездки от Даугавпилса до Резекне. Ежедневно прибывали новые гости, наведались латвийские министры, германский посланник. В салон-вагоне Ломоносов велел накрыть белой скатертью дубовый стол на массивных резных ножках с львиными головами, иранский ручной работы ковер постелили на тахте. В Даугавпилсе морозы пали, наступила оттепель. Ломоносов ходил все в той же кофте навыпуск и русской кепке — огромный, медлительный, тяжелый бородач-биндюжник.

Из Москвы позвонили еще раз, просили поторопиться. Ломоносов опять огрызнулся: он не будет спешить.

Заводу Круппа заказал новый свисток, погромче и побасовитее.

Каждый день они катались до Резекне и обратно, отрабатывали дизель.

18 января, за полночь, Ломоносов неожиданно вызвал к себе Якобсона.

В вагоне жарко топили, но Юрия Владимировича, видно, познабливало. Прикрывшись тулупом, он полулежал на диване.

Петр Васильевич, — сказал Ломоносов, — завтра вы поведете тепловоз в Москву. Я возвращаюсь по делам в Берлин.

Якобсон решил, что он чего-то не понял. Что значит — Юрий Владимирович возвращается? А состязание с тепловозом Гаккеля? Международный конкурс, когда-то объявленный правительством, не состоялся, но сегодня на конкурс выходят две русские машины, два первых в мире магистральных тепловоза. Такое событие!

Ломоносов тяжело посмотрел на него.

— Дай вам бог удачи, — сказал он.

«Вам удачи»?.. Якобсон опять не понял. Это же его, Юрия Владимировича, торжество… Это он в девятьсот восьмом затеял в России тепловозное дело… Он уломал фон Мекка. Он смело выступил в девятьсот двадцатом в «Экономической жизни»…

Как можно сегодня состязаться с Гаккелем без него, без Юрия Владимировича?

Ломоносов зябко поежился, натянул на плечи тулуп.

Ведь не опасается же Юрий Владимирович проиграть ленинградскому тепловозу Гаккеля? Этого быть не может…

Ломоносов скучным голосом ответил:

— Нет, не опасаюсь. Я вам говорил уже, Петр Васильевич, именины всегда радостные… Настоящее состязание начнется потом, в будний день, на рельсах…

— Я хочу знать, Юрий Владимирович, — сказал Якобсон. — Я должен знать…

Ломоносов поднял голову.

Произнес нехотя, ровным, спокойным голосом:

— Пять лет назад на коллегии Наркомпути я, кажется, впервые понял, что бывший авантюрист Ломоносов… есть на самом деле только безнадежно отсталый, безнадежно старомодный, безнадежно неподходящий… по нынешним временам… пуританин… Только и всего, Петр Васильевич…

Пока тепловоз Ломоносова стоял в Даугавпилсе, Наркомпуть держал Гаккеля в Тихвине.

Василий Константинович мне рассказывает, что Яков Модестович не мог усидеть в кабине тепловоза, шагал вдоль рельсов в коротком тулупчике и инженерной, с молоточками, фуражке. Голые уши мерзли, но греться не шел. По десять раз на день уходил на станцию, бранился с начальником, слал в Москву, в разные высокие инстанции возмущенные телеграммы.

Возвращался побелевший — от холода и от волнения. Обычные мешки под глазами еще больше набрякли.

До тепловоза его провожали станционные ребята, провожали молча, а машинисты с «Кукушек» кричали: «Примерзла твоя кухня? Не пыхтит? Попроси отдерем».

Яков Модестович говорил Даринскому и Константинову:

— Они хотят лишить нас заслуженного приоритета.

На третий день он дал телеграмму наркому путей сообщения Я. Э. Рудзутаку.

«Возмущен преступной задержкой первого в мире советского тепловоза», и к вечеру начальник станции подошел к тепловозу и молча, нехотя отдал Даринскому жезл — разрешение следовать дальше.

От Тихвина до Москвы шли почти не останавливаясь, все расстояние пробежали за 36 часов, ни Даринский, ни Константинов, ни Яков Модестович спать не ложились.

16 января на Октябрьском вокзале ленинградский тепловоз встречали представители ВЦИКа, Госплана, НКПС. Оркестр ОГПУ сыграл «Интернационал» и «Вы жертвою пали в борьбе роковой».

Через трое суток, 19 января, в час дня тепловоз Ломоносова вышел из Даугавпилса на Москву.

Тепловоз прибыл 22 января, но к Москве его не подпустили, задержали на Сортировочной: Москва отмечала первую годовщину со дня смерти В. И. Ленина.

Назавтра, 23 января, берлинский тепловоз подошел к перрону, его тоже встречали делегации, и оркестр ОГПУ опять сыграл «Интернационал» и «Вы жертвою пали…»

Нарком путей сообщения Рудзутак написал приказ: «Вся техническая Европа и Америка с интересом следит за опытами над тепловозами, которые принимает СССР. В этом вопросе мы идем впереди других стран, которые пришлют своих представителей для участия в опытах».

Состязание машин состоялось 1 февраля 1925 года.

По газетам я сужу, что 1 февраля шел снег, с ночи начался гололед, рельсы скользили. В тулупах, надетых по вчерашнему морозу, было жарко.

Настроение у Якова Модестовича испортилось с самого утра.

В десять, на час раньше «берлинца», Гаккель должен был уйти к Подсолнечной, дождаться там соперника, принять от него состав, 1300 тонн груза, и с составом торжественно возвратиться в Москву. Но в половине десятого на поворотном круге у стойла сошел с рельсов маневровый паровоз, загородил путь, и станционные рабочие, взбудораженные присутствием большого начальства, никак не могли убрать паровоз с дороги.

Они орудовали ломом, киркой, лопатой, но злополучный паровоз не поддавался, стоял на месте.

Подбежал Яков Модестович — в расстегнутом тулупчике, без шапки. Крикнул, задыхаясь:

— Кто… это сделал?

Один из рабочих усмехнулся:

— Кто ж такое мог?.. Судьба.

Точно по расписанию, в десять тридцать, мимо распахнутых ворот стоила, мимо злосчастного маневрового паровоза, мимо Якова Модестовича в сторону Подсолнечной промчался берлинский тепловоз со смешанным составом, классные вагоны и товарняк, в первом салон-вагоне ехали члены правительственной комиссии и газетные репортеры.

То, что тепловозу Гаккеля застопорил путь старый маневровый паровоз, было нелепо и символично: репортеры из салон-вагона впоследствии писали, как старая техника, в буквальном смысле цепляясь за рельсы, преградила путь новом локомотиву; локомотиву революции, локомотиву будущего.

В двенадцать часов под гиканье и ругань паровозик убрали, и тепловоз Гаккеля наконец понесся к Подсолнечной с великолепной скоростью 89,3 километра в час.

«Берлинец» не дождался Гаккеля в Подсолнечной, повернул назад. Они встретились на полпути, в Поворове, «Берлинец» отцепили, прицепили тепловоз Гаккеля, и под крики «ура» ленинградский локомотив помчал состав к Москве.

Газета «Известия» посвятила этому соревнованию целую полосу. Была крупная шапка: «Наши достижения». Были портреты под гравюру на дереве — бородатый Ломоносов и Гаккель, узкоглазый, в мать-якутку, в пенсне и в инженерной фуражке с молоточками. Были крылатые репортажи — о том, как небо выстелило пушистую постель двум новорожденным тепловозам, пришедшим к нам от Октябрьской революции. И о машинисте «берлинца» — Терпугове, из рабочих, машинисте будущего, в чистой холщовой рубахе, «поддающем силу не каторжным потом, а регулированием стрелок и измерителей». И о машинисте Гаккеля — Коршунове, из крестьян, тоже машинисте будущего, «олицетворяющем собой рабоче-крестьянскую власть, ведущую великую цепь советских городов и деревень». И о салон-вагоне с радиоприемником, заливающимся арией из «Лакме». И о советском «министре» путей сообщения Рудзутаке, договаривающемся с советским предпринимателем, директором треста машиностроительных заводов рыжеусым Толконцевым о будущей сделке на тепловозы. И о крестьянах на станциях, разглядывающих тепловоз, разинув от изумления рты: «Вот они, большевики! Будто американцы. Паровозы чистенькие, да еще с музыкой». А шестилетние крестьянские сыновья в больших отцовских валенках, обвязанные материнским платком, со знанием дела говорили: «Ломоносова отцепили, теперь повезет другой».