Крутые повороты - Александр Борин

— Я очень рад, что тепловоз строят молодые.

— Старики бы сработали лучше, — предположил Сорокин.

— Нет, молодое — молодым, — уверенно сказал Гаккель.

Николай Степанович вспоминает: в семье Гаккелей кормили скромно, но по тем временам вкусно.

Ольга Глебовна шутила:

— Черные сухари вкуснее, если сушить их с хорошим настроением.

По вечерам Ольга Глебовна рубила в кухне солонину на котлеты, а кто-нибудь из девочек вслух читал ей Пушкина или английские сонеты.

Как-то, все вместе, отправились на публичный диспут, организованный художником Бенуа: какие скамейки понадобятся будущему Петрограду — классика, ампир или что-нибудь футуристическое?

Обратно всю дорогу до Васильевского острова шли пешком и продолжали спорить о скамейках.

Жена Скорчеллетти, певица Мариинского театра Елизавета Пименовна, организовала на Балтийском заводе выездной спектакль, оперу «Демон».

Коршунов выделил для артистов немного ячневой крупы, но поставил условие: хор пусть поет свой, самодеятельный.

Елизавета Пименовна три недели готовила к опере одаренных выдвиженцев.

Гаккели посетили спектакль всей семьей. Очень волновались, как споет хор. Но все обошлось благополучно.

Сам Яков Модестович в эту пору стал вдруг брать уроки скрипичной игры у профессора Авдоньева. Всегда играл самоучкой, а тут, в такое неподходящее время, потянуло к регулярным занятиям.

Ольга Глебовна однажды с гордостью призналась Сорокину:

— Знаете, Яков Модестович всю жизнь прожил без комнатных туфель в доме…

Николай Степанович до конца понял и оценил эту фразу только много лет спустя.

В первых числах января 1924 года на заводе состоялся митинг, посвященный строительству первого в мире тепловоза.

Во всю стену механического цеха повесили плакат «Даешь красный дизелевоз!».

Коршунов произнес речь.

Она не отличалась большой научной строгостью, но была зато яркой и доходчивой.

— Новому локомотиву, который мы сейчас строим по желанию рабоче-крестьянского правительства, — сказал Константин Николаевич, — в отличие от старого паровоза, доставшегося нам от проклятого буржуазно-капиталистического строя, не нужны будут ни дрова, ни уголь, ни вода. Дымит он самую малость, гудит громко, слышно за пять верст, и ездит быстрее самого быстрого паровоза…

Гаккель стоял тут же в цехе, слушал Коршунова с нескрываемым любопытством.

— Когда произойдет социалистическая революция в мировом масштабе, уверенно сказал Коршунов, — и между пролетарскими народами падут наконец всякие лишние государственные границы, на нашем красном дизелевозе мы сможем легко ездить и мчаться в гости друг к другу… А пока, в ближайший момент, он послужит нам, чтобы подвозить хлеб и топливо революционному Петрограду…

Кто-то из толпы спросил Коршунова, много ли будет жрать тепловоз нефти.

Коршунов ответил твердо:

— Нет, мало. Это вполне, говорю вам, сознательная машина.

После митинга Яков Модестович подошел к Константину Николаевичу и, улыбаясь ему, сказал: выслушав такую пламенную, зажигательную речь, он, Гаккель впервые, кажется, стал по-настоящему понимать, что же это такое — тепловоз!

— А вы говорите, мы плохо стараемся, — ответил Коршунов.

После митинга и речи Коршунова дело вроде бы сдвинулось с места.

В четверг, 17 января, на квартире у Гаккеля в полном составе собралось «Бюро по постройке тепловоза». Председательствовал профессор Щукин.

Скорчеллетти доложил о графике окончательной сборки машины и назвал последний срок: 5 февраля. Бюро приняло его сообщение к сведению.

Обсудили все возможные способы переправы готового локомотива через Неву, на ветку Гутуевского острова. Окончательный вариант, однако, не выбрали, решили еще подумать.

Гаккель внес предложение о покраске машины. Символично будет придать ей различные оттенки нефти: крышу сделать светло-желтой, раму — коричневой, колеса — белыми, тележку — черной.

На том и порешили.

Договорились собраться снова в следующую среду, 23 января.

Но в среду, 23 января 1924 года, заседание «Бюро по постройке тепловоза системы Я. М. Гаккеля» не состоялось.

В среду, 23 января, в том самом механическом цехе — со стены еще не сняли кумач: «Даешь красный дизелевоз!» — собрался заводской траурный митинг.

Был безветренный морозный день, в воздухе висел пар от дыхания, рыжий махорочный дым.

Другими были сейчас лица людей, другим был Константин Николаевич Коршунов, в тишину кричал он слова чужим, хриплым, больным голосом.

— Весь буржуазно-капиталистический, хищнический и воинственный мир, — кричал Коршунов в морозную тишину, — со всею сворой предателей рабочего класса, в течение целого ряда революционных годов при всех своих хитроумных, вероломных и кровожадных попытках не мог нанести рабочему классу и трудовому крестьянству столь великого удара, какой нанесла смерть товарища Ленина!

Потеря Владимира Ильича Ленина для нас слишком велика и тяжела.

Умер гениальный, всемирный, рабочим классом любимый вождь.

Умер, на великое горе рабочих и на радость врагам рабочего класса, ненавидимый ими глава рабочего движения всего мира…

…Гаккель, сняв фуражку, стоял здесь, в толпе.

Лицо его было бледным, застывшим.

— Наденьте фуражку, Яков Модестович, — шепотом попросил Терентьев. Простынете с непривычки.

Гаккель не пошевелился.

— …Но мы заявляем на весь мир, — хрипло кричал Коршунов, как ни тяжела для нас потеря Владимира Ильича, мы рук не опустим! И пусть все радующиеся и на этот раз впадут в обман. Корни, пущенные товарищем Лениным в сознание рабочих всего мира, дадут еще более пышные ростки!

Начатое им дело освобождения мирового пролетариата от гнета капитала и его приспешников мы будем развивать на всем земном шаре.

Ленин умер, но он бессмертен среди нас…

К резолюции, зачитанной Коршуновым, поступило три дополнения.

— Просить губисполком и губком РКП ходатайствовать в Москве о разрешении похоронить товарища Ленина в Красном Питере, где он начал открытую борьбу с капиталистами и буржуазией.

— Просить Петроградский Совет и губисполком переименовать Петроград в Ленинград.

— Провести по заводу добровольную подписку на венок товарищу Ленину с вычетом из получки. Выборы делегатов для возложения венка поручить завкому…

…Гаккель наклонился к Терентьеву, тихо сказал:

— У меня к вам просьба, Константин Михайлович. Я на заводе не состою на жалованье. Возьмите сейчас мои деньги на общий венок…

В тот же день, 23 января, вечером, Яков Модестович продиктовал на имя Коршунова новое письмо, короткое и деловое:

«Настойчиво обращаю Ваше внимание, что отливка муфты недостаточно однородная, ноздреватая, с раковинами…»

Ниже, уже после машинки, не в силах, видно, себя сдержать, Яков Модестович приписал от руки:

«Константин Николаевич, приблизительность и неряшливость для нас с вами страшнее любой разрухи и контрреволюции. Тому никогда нет и тем более нет сегодня никакого оправдания. Извините меня. Я. Гаккель».

1 марта 1924 года, в назначенный срок, ни один тепловоз не появился на железнодорожной ветке Гутуевского острова.

Конкурс отложили.

Ломоносов мог радоваться: пророчество его, кажется, сбывалось.

Но он сказал своему сотруднику Петру Васильевичу Якобсону:

— Устроители конкурса получили, чего и добивались: политического резонанса. Тепловозов нет пока, но о русском строительстве их уже шумит вся Европа.

Специалисты Германии, Латвии, Голландии чуть не каждый день запрашивали Юрия Владимировича: когда же начнутся его опыты?

Ломоносов отвечал им любезно, но уклончиво: по мере готовности машины.

Никаких сроков он не называл.

Чем меньше оставалось до окончания строительства, тем, кажется, заметнее, откровеннее тянул время Юрий Владимирович.

Он говорил своим сотрудникам:

— Наступила пора доделок и переделок. Ищите у тепловоза недостатки, дефекты, детские болезни… Ищите, все время ищите…

11 июня 1924 года тепловоз Ломоносова впервые появился на отрезке широкой русской колеи, специально проложенной возле станции Эсслинген.

Сохранилась фотография: члены Русской железнодорожной миссии в сюртуках немецкого покроя с революционным бантом на груди и Ломоносов не при параде, в простой длинной кофте навыпуск, без банта, в мягких штанах. Умное, недоброе, озабоченное лицо…

После первого пробега Ломоносов еще на три месяца заточил тепловоз в цехе.

Впоследствии, вспоминая свои тогдашние соображения, тогдашние мотивы, Юрий Владимирович опять упрямо повторит: «Всякое новшество встречает недоверчивое и недоброжелательное отношение».