Когда мертвые оживут - Джон Адамс

Затем доктора и медсестры, проводившие операции, начали терять чувствительность в руках и плечах. Чем бы оно ни было, это онемение, но оно оказалось заразным. Тогда были закрыты все клиники и больницы, а у дверей выставили посты из бойцов Национальной гвардии, поскольку врачи отказывались принимать пациентов, которые дотронулись до воскресших мертвецов… Те врачи, конечно, у кого еще оставались руки.

Должен отметить, что нам, то есть людям, есть чем гордиться: мародерство и близко не достигло тех масштабов, каких можно было ожидать. Похоже, нам удалось довольно быстро понять, что деньги и материальные ценности ничего больше не значат в этом чертовом мире. Меня это удивило. Я и не думал, что в нас еще остались положительные качества. Так что нас можно поздравить, а?

Послушайте, мне нужно… в общем, нужно попытаться попасть в ванную. По крайней мере через операторскую я смогу пробраться, но потом окажусь в холле, и там мне придется преодолеть около пяти ярдов открытого пространства. Дело в том, что я торчу безвылазно в этой кабинке уже пять дней, и, пока у меня хватало еды — хвала Господу, что существуют торговые автоматы и бейсбольные биты, — я и не думал никуда выходить: слишком было страшно. Так что я использовал мусорное ведро в качестве туалета, и… в общем, народ, здесь становится тяжело дышать, особенно после того, как два дня назад накрылся кондиционер. Мне нужно опорожнить эту штуковину и смыть с себя грязь. Если вы еще слушаете меня, пожалуйста, не выключайте приемники. Я сейчас запущу проигрыватель и поставлю парочку песен из репертуара «Битлз»: «In My Life» и «Let It Be». Я сегодня несколько косноязычен и много иронизирую — уж простите меня. Если к концу песни я не появлюсь в эфире, скорее всего, я не появлюсь там уже никогда. Поставьте тогда за меня дешевую свечку — и продолжайте слушать радио.

…Невероятно, но я сделал это! Какое-то время было чертовски опасно… или нет, не опасно, если вы меня понимаете… Короче говоря, я снова здесь, с облегчившимся мочевым пузырем, чистыми руками и лицом, так что, народ, мы продолжаем. Есть еще порох в пороховницах!

Должен сказать вам пару слов о секретарше нашего «Болт Эф-эм». Ее зовут Лора Маккой, и это одна из самых замечательных женщин, каких я встречал в своей жизни. Если бы не ее старания, не ее четкое руководство, на этой радиостанции творился бы сущий бедлам. Лора всегда была немножко полновата… Знаете, как-то раз она мило мне улыбнулась и заметила, что не возражает против слова «толстая», но зато я возражаю… В общем, Лора всегда имела лишний вес, но, черт побери, она такая хорошенькая. Пару раз пробовала садиться на диету, чтобы похудеть, но ничего не выходило, и я лично этому рад — не думаю, что Лора была бы даже вполовину такой хорошенькой, если бы сбросила вес.

Муж Лоры, тот еще сукин сын по имени Джерри, оставил ее около года назад после пятнадцати лет брака. Кажется, у него целых три года была связь с сослуживицей намного моложе его, а Лора ничего и не подозревала. Вот какая доверчивая и преданная у нее душа. Она очень страдала после развода — мы все об этом знали, — но в студии всегда оставалась безупречным профессионалом и бывала неизменно приветлива и доброжелательна. Тем не менее, когда у нее выпадало свободное время — не звонили телефоны, не нужно было регистрировать бумаги, не заявлялись группы туристов, ни у кого из диджеев не случалось нервного срыва, — многие из нас стали замечать в ней… признаки депрессии. Если Лора не была занята делами, тяжелые воспоминания как будто пользовались этим, находили себе путь к ее сердцу разбивали его снова и снова. И мы все здесь, на радиостанции, были очень обеспокоены. Как-то вечером, после эфира, я пригласил ее выпить по чашечке кофе. Я все сделал для того, чтобы Лора не вообразила, будто я приглашаю ее на свидание, — нет, просто два друга решили попить кофе и, возможно, съесть что-нибудь сладкое.

Надо сказать, Лора всегда, когда общалась с кем бы то ни было вне работы, вела себя невероятно скромно. И пока мы пили кофе, она смотрела больше на свои сложенные на коленях руки, нежели на меня. Ее голос всегда был таким… тихим и печальным. Даже когда она жила вместе с Джерри, в голосе присутствовали те же грустные нотки. Но вот на работе — совсем другое дело. На работе Лора всегда говорила четко и уверенно. Порой мне даже казалось, что только на работе она и живет по-настоящему.

В тот вечер я ей прямо так и сказал. Было это… примерно через восемь месяцев после ее развода, верно? И тогда, в первый раз за весь вечер, Лора посмотрела мне прямо в глаза и сказала так. «Дэвид, ты абсолютно прав. Я люблю работу на радио. Ни на что другое я в своей жизни не могла так положиться, как на эту профессию и этих людей. Для меня сейчас это очень важно».

Затем дела некоторое время шли намного лучше. Буквально перед тем, как все началось, Лора взяла двухнедельный отпуск. В наступившей после паники суматохе, в условиях военного положения — как вы, наверное, помните, введение военного положения практически ни к чему хорошему не привело, — никто не подумал позвонить Лоре и узнать, все ли с ней в порядке. Она предупредила, что поедет в Мэн навестить сестру, и, полагаю, большинство из нас решило, что она успела добраться до сестры прежде, чем начался этот кошмар.

А два дня назад Лора снова появилась на работе. Через окно дикторской кабины я вижу, что она сидит за своим столом. На ней надето одно из любимых платьев, а на руках — маникюр. Возможно, она успела его сделать еще до Великого Пробуждения, но мне отсюда кажется, что лак свежий, и Лора нанесла его перед тем, как появиться на работе. И еще должен добавить: она приехала в студию на машине. Помню, как я обрадовался, когда увидел едущую по улице машину, — это означало, что здесь есть еще кто-то живой и он решил проверить, как я тут вообще.

Я очень хорошо ее вижу: она сидит на своем обычном месте. Примерно треть головы у нее отсутствует. Догадываюсь, что Лора воспользовалась или дробовиком, или пистолетом, стреляющим пулями со срезанной головкой. Вероятно, эта прекрасная милая женщина, которая была всегда такой скромной с другими людьми, страдала чертовски сильно, намного сильнее, нежели мы могли предположить. Вероятно, она вернулась сюда, потому что радиостанция, работа, место за столом… это единственное, что у нее осталось в жизни. Если бы только я был к ней добрее. Ну почему я тогда так уверенно решил, что наша беседа за чашкой кофе поможет Лоре, — и в итоге оставил ее наедине с ее болью, и та взяла верх. Вот если бы… Господи!.. Если бы я сказал Лоре, что она уже не будет такой хорошенькой, если сбросит вес. Если бы… черт! Одну минуточку.

Так. Прошу прощения. Дожил, мать его, до сорока трех лет, а плачу, будто младенец, которому не дают чертову бутылочку. Я просто теряю рассудок, народ. Просто теряю рассудок! Потому что, когда я смотрю на Лору, сидящую за своим столом, вспоминаю Сару Грант, идущую к дому родителей, понимаю, как много мертвецов смогли вернуться домой, пешком ли, за рулем машины или в чертовом автобусе… Когда я думаю о том, как они нас узнают, как вспоминают нас… Видите ли, Лора обязательно каждую неделю приносила в студию шоколадное печенье собственного изготовления. Никто не готовил такого вкусного печенья, как Лора. То есть буквально никто! Она всегда заворачивала отдельно каждую печенюшку в вощеную бумагу, клала их на поднос, накрывала фольгой, а сверху завязывала красивый праздничный бантик.

На столе перед ней стоит поднос с домашним шоколадным печеньем, оно завернуто в бумагу, поднос накрыт фольгой, а сверху красуется бант. Черт! У нее нет половины мозга — он размазан по обоям в ее квартире, — но она все помнит. Эй, до вас доходит? Мертвые помнят! Помнят всё. И не имеет значения, пролежали они в земле десяток лет или выбрались из ящика в морге до того, как родные пришли их опознать, — они всё помнят! Всё!

Понимаете, что это значит? И вы еще не обмочились от страха? Смотрите: если они могут вылезти из могилы, после того как десять лет были пищей для червей и волейбольной площадкой для личинок, и помнят при этом, где жили и кого любили… тогда получается, что эти воспоминания, эти неосязаемые фрагменты сознания и эфира, о которых нам говорят, являются частью той мифической и мистической штуковины, что называется душой. И это значит, что душа после смерти никуда не девается. Она не возвращается в землю, не растворяется в воздухе и не вселяется в тело ясноглазой девчушки, как показывают в фильмах… Она просто болтается поблизости, точно бродяжка возле автобусной остановки пятничным вечером. А это значит: после смерти ничего нет. Это значит: Бога нет. Это значит: существует только наша жизнь. Ну не хреново ли, а? Только эта никчемная жизнь, и в конце ее нас ожидает старуха с косой. А все эти религиозные учения, которыми нам компостируют мозги, просто чушь собачья. Хе! Марк Твен, выходит, был прав. Помните конец его «Таинственного незнакомца»? Нет цели, нет причины, нет Бога, нет дьявола, нет ни ангелов, ни чертей, нет высшего предназначения; бытие — фикция; молитва — непристойная шутка. Не существует… ничего не существует. Жизнь и любовь — не более чем пустышка, это как украшение, завеса, при помощи которой мы прячем от самих себя печальный факт. Сотворение Вселенной было ошибкой, а мы с вами, дорогие друзья… мы всего лишь досадная случайность. Вот что из всего этого следует, и это… черт, мне от этого хреново. Потому что… ну, я типа надеялся, понимаете? Но я думаю, сейчас надежда такая же жестокая шутка, как и молитва.