Цена отсечения - Александр Архангельский

Наконец-то основательно стемнело; наступила священная тишина. Телевизионщики выстроились кругом; камеры были готовы, свет выставлен; только дайте команду «мотор». Недовражин, как маленький бог, мягко взмахнул рукой; дядя Ваня подпалил смоляной факел, передал медсестре; медленно, олимпийски, та поднесла огонь к основанию вербной башни.

Сыроватая верба сдалась не сразу; древесная кожура раздувалась и лопалась, слышались пустые щелчки, как пузыри от жвачки; но через минуту пламя занялось. Сухощаво перебирало прутья, выплевывало сучки; жадно заползало снизу вверх, опоясывало башню по окружности, буйно разрасталось внутри, завихрялось и рвалось на части.

Красно-белый, желто-синий жар метался в темном воздухе; не хватало только шаманского бубна.

Сельские стояли полукругом, разбившись на статические группы. Дядя Ваня скорбно и мрачно смотрел, как пламя забирает его замысел, его труд; Федотовна сложила руки на груди, прижалась к дяде Ване. Новоделова сияла счастьем; Коля-дурачок ликовал. Русский оператор, одурев от счастья, перебегал со штативом с места на место; помощник отставал, оказывался в кадре; оператор грозно рыкал. Немцы действовали согласно заранее утвержденному плану, позицию не меняли, играли наездами и отъездами. Французы то стояли смирно на месте, то вдруг срывались и неслись навстречу пламени, а потом так же быстро отлетали в сторону.

Огонь непристойно облизывал фаллосы, изливался из утолщений, разбрасывал искры; вдруг он вспыхнул ярко, на пределе, и разом ослаб; наступила темнота; остов башни обвалился, сотни красных угольков брызнули в разные стороны и обратились в едкий дым затухшего костра. Празднество было окончено.

– И все же огонь – очищает, – туманно выразился Недовражин.

По домам расходились медленно, осторожно; впереди была выпивка и закуска, но теперь у каждого – своя компания. Искусствоведы с искусствоведами; телевизионщики с телевизионщиками; местные с местными; Недовражин должен был всех обойти по кругу, а Мелькисаров гулять отказался. Завтра трудный день, опасный; надо выспаться как следует. Да и нет настроения пить.

Он отвел Недовражина в сторону, сказал ему откровенно:

– У меня большие неприятности. Вплоть до того, что делаю ноги. Куда – не скажу. Неважно. Спасибо тебе за все. Береги своих индейцев. И если можешь, продай мне телефон. Прямо с твоей симкой. Он мне сейчас нужнее, чем тебе.

– Да чего продавать? Бери.

Ночью Мелькисаров просыпался дважды. Первый раз – полтретьего, от звука битого стекла и бабьих воплей – пьяных, истеричных, заполошных. А затем под утро. Еще не рассвело, но и жуткой, непроницаемой деревенской ночи уже не было; проступали очертания предметов. То ли у реки, то ли за рощей – стреляли. Скорей всего, дробовик, или мелкий калибр. Базарно каркали вороны, разлетаясь врассыпную.

Спать расхотелось. Чувство было мерзкое, как будто отравился. Мелькисаров оделся, обулся, и, как сомнамбула, поплелся на взгорье. Тут было все разорено и пахло мокрой гарью. Экранчик светился ярко, как зеркальце, в которое попало солнце.

«Жанна!»

Неправильно так обращаться, резко.

«Дорогая Жанна».

Не годится. Так она писала: «Дорогой Степа». Клавиша Backspase.

«Милый Рябоконь!».

Стерто.

«Здравствуй, Рябоконь!».

Вот это, кажется, подходит.

«Здравствуй, Рябоконь!

Не буду уходить в эмоции. Толку никакого, только запутаем дело. Я не знаю, как мне реагировать на Твое письмо. Каким образом Ты угодила в этого Ивана, Я могу понять. Не могу понять, что дальше. Решения нет, а Я этого не люблю.

Так что не буду Тебя ни отговаривать от ухода, ни отталкивать: иди, мол, куда идешь. Мой замысел Ты разложила по полочкам. Молодец, все точно, недаром столько лет живем. Только одного вопроса Ты себе не задала: зачем Мне было все это? Котомцев, Забельский, Ухтомский? И, конечно же, Анна, которая почему-то Тебя особенно зацепила. Ты догадалась: это было что угодно, только не развлечение. Уж поверь Мне, развлечься Я мог бы как-нибудь и по-другому. Не так затратно и во всяком случае повеселее. Но ведь это было и не только желание Тебя встряхнуть; здесь Ты ошибаешься.

Знаешь, каким был бы настоящий финал, если бы не это идиотское похищение? Наутро Мы улетели бы с Тобой в Париж. И вдоль всей дороги из «де Голля» висели бы щиты по-русски: «Жанна, Мы вместе!» Проехали еще сто метров, и опять: вместе. И снова. И снова. Французики ничего не понимают, а Ты бы поняла, чего ради Я полез во все это. Надеюсь.

Зато ты спрашиваешь про другое зачем. Зачем Ты Мне была нужна? если Я всегда скользил вдоль Твоей жизни по касательной? И внутрь своей, как Ты убеждена, не допускал. Пробую ответить, объяснить. Может быть, не только Тебе. Но и себе самому.

Во-первых, не была, есть. А, во-вторых, имеется такой особый способ жить – все время вести разведку боем. Выскочил из укрепления, подставился под удар, понял, где прячутся огневые точки противника, и быстрей назад, покуда цел. А там, за крепостной стеной, уже развернуты пушки, снаряды быстро подносят, Ты теперь знаешь, куда нужно прицельно бить: огонь, огонь! Добыча будет нашей. Самое главное в этом способе – не думать об ударе в спину. Не то что не бояться, а вообще – не думать. Потому что такое даже в голову прийти не может. За спиной – все настолько свое, что предательство невозможно. Ни при каких обстоятельствах. Иначе никогда не победишь.

Ты Мне обеспечивала не тыл (это удел домохозяек-клушек), а линию обороны. Без такой женщины, как Ты, Я давно бы сломал голову. Ты считаешь, что Мы очень мало говорили. Наверное, мало. Но не потому, что Ты была мне якобы неинтересна. А по совершенно другой причине. Мне не нужно было разбирать, как Ты смотришь на те или иные вещи, поскольку Я заранее знал: неправильно Ты смотреть не можешь. В принципе – не можешь, и все тут. Так зачем расспрашивать Тебя о ненужных деталях? Зачем прокручивать отдельные Твои суждения, которые Я все равно забуду и точно что никогда не стану учитывать в своих раскладах? Я Тебя ощущал в целом. Ты была условием Моего успеха. Что еще нужно Мужчине от Женщины?

Нужно еще кое-что, конечно. Но для того, чтобы состариться под одной крышей, пусть и в разных квартирах, главное – чувство совместного боя. Против посторонней жизни. Против натиска обстоятельств. Любовь это или не любовь? Не знаю. О словах готов поторговаться. Но, видимо, Я именно так люблю, а по-другому не умею, не хочу и не буду.

Поэтому когда Ты начала закисать, Я не просто потревожился о Твоем душевном состоянии. Если хочешь, Я почувствовал, что сам тону. Судорога. Ты когда переехала в Томск? В каком возрасте? Девчонкой или уже подростком? Ты говорила, но Я забыл. Но неважно. Я лично там вырос. Мы с мальчишками купались в ледяной Томи. В трусы всегда закалывали английскую булавку. Если сводило ноги, нужно было ткнуть в икру булавкой, до крови, чтобы сразу отпустило. Чем резче боль, тем быстрей разжимается мышца. Считай, что Я не только о Тебе заботился, Я себя спасал. Нужен был болевой шок, чтобы не пойти ко дну.

А получилось все как получилось. Прошу прощения. Но дальше все равно решать Тебе. Начала Ты отдельную жизнь или просто ответила новой судорогой – на попытку судорогу снять.

А хочешь Мою версию? Ты не влюбилась. Ты уцепилась. Чтобы от Меня удрать. Ты себя уговорила. Ты – в этого? Я не верю. Я его слепила из того, что было. Как в песне. Вот что это такое.

Буду ждать. Либо твоего письма, либо письма от Забельского. Можешь не волноваться. Ни Тебя, ни тем более Тёму в случае чего не обижу. Но все-таки подумай еще раз.

Пока, Жанна.

PS. Если что, письмо от Забельского должно быть на бланке. Закулисно списываться с Ним не буду. Передай».

Подписи он не поставил. Это лишнее.

Самолет забился мелкой дрожью, взревел и помчался по взлетной. Колотун внезапно прекратился, рев притих, движение стало гладким, как детский взмах на качелях. Пейзаж разрастался вширь, как будто раскрывалась диафрагма. Леса, озера, реки, суетливые трассы, хаотичная россыпь домов, крытых ржавым железом, блескучей жестью, новенькой кудлатой черепицей. Золотым и белым сияли острые церкви, закругленные бисерными куполами. Солнце сверкало нещадно; где-то там, внизу, грелись кошки, блаженствовали дедушки и бабушки, просыхала земля.

Соседнее кресло пустовало; Мелькисаров бросил на него огромную конфетную коробку. Сладкого он не любил, но удержаться не смог: в дьюти-фри продавали роскошный набор с картинками из Третьяковки. Безмятежные медведи, мягко приминающие хвою; ржаво-серая осень; детишки, как лошадки, тащат материнский гроб сквозь вьюгу; зеленоватое серебро луны мерцает над темной рекой; обнаженная красавица присела, чтобы укутать сынка после бани; веселые вруны-охотники лежат на солнечном привале; незнакомка, отдающая синькой, как будто предназначена для лаковой брошки; вот страдания армян на фоне лазурного моря; вот болотные мечтания прекрасной Василисы… На одной безразмерной коробке были воспроизведены все картинки сразу – мелковато, но различимо; ее-то Мелькисаров и купил.