Список Шиндлера - Томас Кенилли

Только ему трудно было дышать в дымном воздухе квартиры Шиндлера.

Список предстояло просмотреть и сверить регистратору из отдела личного состава Марселю Гольдбергу. Новый комендант, который должен был всего лишь покончить с лагерем, не стал лично утруждаться этой работой – проверять по списку состав заключенных, он решил, что просто предоставит Шиндлеру то количество узников, которое требуется согласно данной официальной бумаге. Это означало, у Гольдберга имелась возможность подправлять перечень имен, вписывая кое-кого с краю. Заключенным уже было известно, что Гольдберг берет взятки. Дрезнеры тоже знали об этом. Иуда Дрезнер – дядя Гени, девочки в красном, муж миссис Дрезнер, которой когда-то было отказано в праве на укрытие за стенкой, отец Янека и молодой Данки – Иуда Дрезнер знал это. «Он заплатил Гольдбергу», – просто и откровенно объяснила семья свое попадание в список Шиндлера. Они так и не узнали, во что ему это обошлось. Таким же образом попали в список ювелир Вулкан, его жена и сын.

Польдек Пфефферберг узнал о списке от рядового эсэсовца Ганса Шрейбера. Шрейбер, молодой человек двадцати с небольшим лет, был в Плачуве таким же воплощением зла, как и остальные эсэсовцы, но Пфефферберг почему-то пользовался его симпатией, и, несмотря на требования системы, между ними установились едва ли не дружеские отношения, которые порой нет-нет да и возникали между отдельными эсэсовцами и некоторыми узниками.

Начало было положено в тот день, когда Пфеффербергу, как старшему своей группы в бараке, было поручено помыть окна. Шрейбер проверил стекла и, найдя на одном из них пятно, стал поносить Польдека в стиле, за которым чаще всего следовал расстрел. Польдек возмутился и возразил Шрейберу: оба они знают, что окна вымыты самым тщательным образом, а если Шрейбер только ищет предлог, чтобы расстрелять его, – то вперед, он может не тянуть время! Как ни странно, этот взрыв возмущения только развеселил Шрейбера, который потом, случалось, не раз останавливал Пфефферберга и спрашивал, как он поживает и как дела у его жены, а порой даже дарил ему яблоко для Милы.

Летом сорок четвертого года Польдек в отчаянии обратился к нему с просьбой помочь вытащить Милу из транспорта с женщинами, готового для отправки в дьявольский лагерь Штутхоф на Балтике. Мила уже направлялась в теплушку, когда, помахивая листком бумаги, появился Шрейбер и выкликнул ее фамилию. В другой раз, в воскресенье, он пьяным явился в барак к Пфеффербергу и в присутствии Польдека и других заключенных стал всхлипывать, сетуя о тех «ужасных вещах», что ему приходилось делать в Плачуве. Он хочет, сказал он, просить о переводе на Восточный фронт. Чего он, следует сказать, в конце концов, и добился.

И вот теперь он сообщил Пфеффербергу, что Шиндлер составляет «список на спасение», и Польдек, хоть из кожи вон выпрыгни, но должен попасть в него. Польдек зашел в административный корпус попросить Гольдберга, чтобы в список внесли и его Милу. За последние полтора года Шиндлер не раз виделся с Польдеком в гараже и неоднократно обещал, что постарается спасти его. Польдек же успел стать настолько классным сварщиком, что мастер в гараже, которому ради спасения своей жизни приходилось выдавать на – гора только высококачественную работу, никогда не отпустил бы его. А теперь список был в руках у Гольдберга – себя-то он туда уже вписал, и вот Польдек, старый знакомец герра Шиндлера, некогда частый гость в его апартаментах на Страшевского, думал, что он, Гольдберг, смягчившись, впишет и его с Милой.

– У тебя какие-нибудь камни есть? – спросил Гольдберг.

– Ты серьезно? – переспросил Польдек.

– За то, чтобы попасть в этот список, – сказал Гольдберг, человек, которому в руки случайно попала огромная власть, – платят алмазами.

Теперь, когда любитель венских мелодий гауптштурмфюрер Гет сидел в тюрьме, братья Рознеры, придворные музыканты, тоже обрели надежду оказаться в списке Шиндлера. Долек Горовитц, который раньше смог перетащить свою жену и ребенка на «Эмалию», тоже убеждал Гольдберга, чтобы он внес в список его самого, жену, сына и маленькую дочку. Горовитц когда-то работал на центральном складе Плачува, где ему кое-что перепадало. И теперь все было выложено Гольдбергу.

Среди тех, кто попал в список, были братья Бейские, Ури и Моше, которые официально были представлены как ремонтник и чертежник. Ури разбирался в оружии, а Моше блистательно подделывал документы. Обстоятельства, связанные с внесением их имен в список, столь туманны, что теперь невозможно сказать, были ли они включены за эти таланты или за что-то иное.

А Иосиф Бау, который столь изысканно ухаживал за своей женой, попал в список, даже не подозревая об этом!

Такое положение дел позволяло Гольдбергу держать всех в неведении. Зная натуру Бау, вполне возможно предположить, что если бы он и обратился лично к Гольдбергу, то лишь с просьбой, чтобы в список обязательно были включены его мать и жена. Но до самой последней минуты он не подозревал, что в списке оказался только он один… Что же до Штерна, то герр директор Шиндлер вписал его одним из первых. Штерн был единственным «отцом-исповедником» для Оскара, слова и мысли Штерна оказывали на него большое влияние.

С 1 октября всем еврейским узникам запретили покидать Плачув, не разрешалось выходить никуда: ни на кабельную фабрику, ни в любое другое место. Особо надежным из польским заключенных была доверена охрана бараков, чтобы предотвратить попытки евреев добыть пропитание. Цена за тайно доставляемый в лагерь хлеб достигла такого уровня, что ее не имело смысла выражать в злотых. В прошлом можно было приобрести буханку хлеба за лишнее пальто, а кусок в двести пятьдесят граммов – за пару чистого белья. Теперь же, как и в случае с Гольдбергом, приходилось рассчитываться за хлеб драгоценностями.

В течение первой недели октября Шиндлеру и Банкеру в силу различных причин приходилось неоднократно посещать Плачув, и, как обычно, они наносили визит Штерну на его рабочем месте. Письменный стол Штерна стоял внизу, в холле, рядом с кабинетом исчезнувшего Амона Гета, и теперь тут можно было говорить свободнее, чем раньше. Штерн рассказал Оскару, как безумно возросла в лагере цена на ржаной хлеб. Оскар повернулся к Банкеру: «Проверьте, чтобы Вейхерт доставил пятьдесят тысяч злотых», – пробормотал он.

Доктор Михаэль Вейхерт был бывшим председателем еврейской организации общинной взаимопомощи. В целях маскировки своей деятельности контора доктора Вейхерта прикрывалась и связями с Немецким Красным Крестом. Хотя многие польские евреи в пределах лагеря относились к нему со вполне понятной подозрительностью, в силу которой он и предстал после войны перед судом (и был реабилитирован), именно Вейхерт был тем человеком, который смог быстро доставить в Плачув пятьдесят тысяч злотых в качестве уплаты за хлеб.

Это упоминание о пятидесяти тысячах злотых было только obiter dicta[9] в разговоре Шиндлера и Штерна о том о сем: о наступивших неопределенных временах и о том, как себя должен был чувствовать Амон в своей камере в Бреслау…

Но в конце недели хлеб, закупленный на черном рынке, был тайно доставлен в лагерь под видом груза угля или металлолома. И через день цена на хлеб упала до привычного уровня.

Это был характерный пример молчаливого взаимопонимания между Оскаром и Штерном.

Вот если бы так было и со всеми остальными! Но об этом приходилось только мечтать.

Глава 32

Один из обитателей «Эмалии», вычеркнутый Гольдбергом, чтобы освободить место для других – родственников, специалистов, сионистов, тех, кто платил, – возложил ответственность за это на Оскара Шиндлера.

В 1963 году общество Мартина Бубера получило письмо с претензиями от одного из жителей Нью-Йорка, бывшего заключенного на «Эмалии». Оскар Шиндлер обещал спасти всех с «Эмалии», говорилось в нем, за то, что люди приумножали его состояние своим трудом. Но, увы, некоторые не нашли себя в списке. Этот человек считал, что отсутствие его имени в списке было результатом личного предательства по отношению к нему. И с яростью обманутого, которому пришлось пройти сквозь все муки ада, расплачиваясь за ложь другого человека, он проклинал Оскара Шиндлера за все, что выпало на его долю: и за Гросс-Розен, и за ту ужасную скалу в Маутхаузене, с которой сбрасывали узников, и, наконец, за «марш смерти»[10], который ему и многим другим пришлось совершить, когда война уже заканчивалась.

Как ни странно, письмо, пышущее гневом, убедительно доказывало обратное: что список обеспечил возможность выжить. Было бы несправедливо возлагать на Оскара Шиндлера вину за те махинации с фамилиями, которыми занимался Гольдберг. В хаосе последних дней лагерные власти подмахнули бы любой список, предложенный Гольдбергом, если его состав не слишком превышал те тысячу сто фамилий, которые требовал Шиндлер. Сам Оскар Шиндлер не мог позволить себе часами сидеть рядом с Гольдбергом и контролировать его. Шиндлер с утра до ночи общался с чиновниками: он убеждал, просил, подкупал, умасливал их как только мог.