Оглашенные - Андрей Битов

Автор просит у этих лиц извинения за то, что он, работая в своем деле, мимоходом и, так сказать, как свинья забрел в чужой огород, наследил, быть может, натоптал и, чего доброго, сожрал чужую брюкву.

КОМПЬЮТЕРЩИК: Мы кончили?

Я: Это всё.

ОН: Вы уверены, Андрей Георгиевич?

Я: Ох… Да.

ОН: Хотите знать сколько?

Я: В неоплатном долгу.

ОН:…сколько слов в вашем романе?

Я: Вы и это можете?

ОН: Аск. (Нажимает кнопку.)

Я: Так просто?

ОН (торжественно): Девяносто девять тысяч девятьсот тридцать семь.

Я: Не хватает.

ОН: Да, жалко. Еще бы шестьдесят два!

Я: А если добавить вот этот диалог?

ОН: Девяносто девять тысяч девятьсот девяносто шесть!

Я: Молчу-молчу-молчу!

Прощание с Империей

Как безразлично «до свиданья»…Разлуке – встреч не обещай.Как удалилось расстоянье,Как умалилось расставаньеИ как наполнилось «прощай!».Прощай! – другой судьбы не будет!Иль это было не со мной,Иль это не было судьбой?..Прости за все, а Бог рассудит.А ты – прощай, и Бог с тобой.

Комментарии

Первая фраза: «Мы живем на дне воздушного океана» – оказалась написанной в Крыму в 1971 году. Последняя: «Он сказал, или я подумал» – в Берлине в 1993-м.

Двадцать два года я не писал это произведение. Я безнадежно отстал от собственного замысла, а все равно опередил время. Иногда мне кажется, что роман и до сих пор не столько устарел, сколько не прочитан.

Птицы, или Новые сведения о человеке

Закончены как повесть, как очередное путешествие летом 1975-го на той же Косе, которая в них описана.

Опубликованы чудом в книге «Дни человека» в 1976 году в издательстве «Молодая гвардия» самоотверженными усилиями моего редактора С.В. Шевелева. «Чудо» состояло в том, что главная редактор издательства требовала, чтобы все было опубликовано предварительно в журналах. Пока суд да дело, все и оказалось (тоже чудом) опубликованным, но – кроме «Птиц». Я отговаривался, что «Птицы» рассматриваются то в том, то в ином журнале, но никто и не думал их выпускать на волю… как вдруг, со второго захода, «Аврора» решилась на выстрел. Подсократив, снабдив предисловием биолога и послесловием философа, «Птицы» пролетели сквозь обком и цензуру, главный редактор журнала Владимир Торопыгин, со вздохом облегчения, подписал номер и отправился в отпуск, я заверил «Молодую гвардию», что «Птицы» успеют выйти в журнале одновременно с выходом книги, все расслабились. Не тут-то было!

Внезапно Ленинградский обком снова затребовал верстку журнала и решительно запретил «Птиц» за идеализм.

Торопыгину пришлось срочно вернуться из отпуска, срочно затыкать дыру в журнале не глядя, тем, что попалось в портфеле, я скрылся в неизвестном направлении.

Хорошо, что между Питером и Москвой 650 километров! Таково же расстояние от обкома до Кремля.

Весна (она же оттепель) движется с юга на север со скоростью 50 км/сутки. Так что неделя у меня всегда в запасе. О, если бы книга была подписана в печать раньше, чем главная узнает, что «Птиц» запретили в «Авроре»… – молились мы с редактором, – и книга оказалась подписана! «Знаете, – сказала мне Главная, – не понимаю, в чем тут дело. Ничего вроде бы такого, но каждое ваше слово вызывает у меня протест». Я кивнул. До сих пор горжусь этим комплиментом.

Тем временем подорвалась на этой мине сама «Аврора». Среди материалов, срочно поставленных в номер взамен «Птиц», оказалось стихотворение Нины Королевой, косвенно оплакивающее расстрел царской семьи, и рассказ Виктора Голявкина, тем же обкомом истолкованный как издевательство над юбилеем Брежнева (хотя написан рассказ был лет за двадцать до юбилея). Торопыгин (судьба в фамилии) потерял кресло и не пережил стресса – скоротечный рак. Он был милейший, добрейший и дворянский человек, прекрасный собутыльник, я скорблю, но, чувствуя долю вины, не могу обвинить себя в его преждевременной гибели: будь опубликованы в его журнале «Птицы», его бы лишь пожурили, но не сняли. И мы бы с ним выпили за победу над.

А теперь… мне следовало с трепетом ждать, когда сомкнется информация и что дальше будет с книгой.

Сор из избы выносили дольше чем неделю, и в тот миг, когда я держал сигнальный экземпляр «Дней человека» в руках, главная редактор гневалась на меня, что я вовремя не уведомил ее о событиях в «Авроре». Но, как говорят, «поезд ушел», дистанция городов сработала, и я мог с невинным видом утверждать, что обо всем этом впервые от нее слышу.

Человек в пейзаже

Задуман ни с того ни с сего (с внезапной мысли о том, что птица рисуется начиная с клюва) в Москве, но написан в одну ночь в селе Тамыш в Абхазии в 1983 году, где я готовился писать «Ожидание обезьян», да так и не сподобился. «Человек» был легко опубликован как повесть в «Новом мире» № 3 за 1987 год.

С 1961 года носил я туда все свои рукописи! Сейчас – пожалуйста, совсем другой разговор – гласность. Только вот зачем же у вас в такой прекрасной повести пьют так много? Гласность гласностью, а указ о мерах – указом… Только и я ведь недаром прошел до гласности почти тридцатилетнюю школу редактуры: редактируя, делаю еще лучше, чем было. Приписал страничку в начало – и повесть прошла. К тому времени как раз и пресловутый сухой закон сам собой ликвидировался, а гласность будто от этого и окрепла, вроде могу вернуться к исходному варианту, чтобы и следа насилия над текстом не оставалось. Так я и поступил здесь, а странички, вынужденной, жаль. Вот она.

Недавно от Р.Р., одного из так называемых интеллигентных защитников умеренного и культурного употребления алкоголя (не без основания их нынче считают наиболее ядовитыми его проповедниками…), слышал я «совершенно точные» статистические сведения. Мол, из ста процентов клинических алкоголиков (на определение подобного статуса личности тоже существует «совершенно точная» научно-статистически-медицинская норма…) четыре процента живут до старости, не попадают под транспорт, не суют руки в шкифы и шестерни и даже выполняют, а то и перевыполняют норму и план, не совершают нарушений общественного порядка, кроме разве того, что совершенно не закусывают да и вообще ничего не едят, умудряясь из чистого алкоголя получать все необходимое для жизнедеятельности организма… но, что еще более удивительно, рождают нормальных детей, на которых ни в чем не сказывается алкоголизм родителя; правда, пока еще наука не успела установить, передаются ли по наследству эти удивительные свойства. Но если передаются, далее подумал я, но рассуждал все тот же теоретик, то четыре процента есть в биологическом смысле цифра гигантская, куда более важная, чем остальные девяносто шесть оставшихся процентов, потому что тогда это уже мутация! А в наш век полуголодающего человечества, нехватки природных ресурсов на такую мутацию можно делать ставку. Ибо человек, который заправляется, как автомобиль, топливом (кстати, куда более дешевым и неограниченным, чем бензин), исключительно перспективен в эколого-экономическом смысле. За этими четырьмя процентами от ста может оказаться великое будущее…

Любопытен этот текст: цензура пала, а редактура, привыкшая десятилетиями нести предварительную ее функцию, не так легко сдавала свои позиции. Цензурные запреты и внутренняя свобода оказались не настолько взаимосвязаны, как нам казалось. Подчинение установкам стало нормой, вошло в плоть и кровь: можно-то можно, а вот это уж слишком!..

С.П. Залыгин хорошо ко мне относился. Подписывая повесть в номер, оставил свой вздох на клочке оберточной бумаги: «У классиков не требовалось так много пить, чтобы выражать умные мысли».

Ожидание обезьян

Родилось с названия, от которого я уже не мог отказаться: ОО – два О – кто кого ждет?

«Птицы» как-то сами собой прильнули к «Человеку» как своего рода сократические диалоги. Путешествие перерождалось в повесть, повесть перерождалась в роман… Склонность к трехчастной структуре привела меня к поискам третьего собеседника. С биологом и художником я уже поговорил… с кем еще? Приматолог был бы слишком близок к биологу, хотя действие и должно было происходить на пути в обезьяний заповедник в заповеданном нам 1984-м… Историк? – не хотелось рыхлить столь сомнительное поле. Померещился было музыкант – но он тоже художник. Физик, математик? – некий специалист по взрывам, по катастрофам, по теории хаоса… но я слишком мало знал, чтобы его выдумать, а изучать источники не имею склонности. Третьего героя, как доктор Д. или Павел Петрович, не было, а без него не могло быть и третьей части. А я так хотел предсказать 1984-й!

Опоздал. История проехала поверх замысла. Перестройка, гласность, заграница. Всё можно – поговорить не с кем. Собеседника не стало. Пришлось заговорить с самим собой – не свободное, единственное решение: Я и ОН в одном или двух лицах. (Это было мне не чуждо: еще в 1959 году я начинал свой первый роман под названием «Он – это я».) Опоздав на двенадцать лет, лишившись прозрений, я был вынужден дописывать «Обезьян» задним числом в другой реальности, в Германии, правда, хотя бы в год Обезьяны – 1992-й. В немецкой газете я увидел карту родины с заштрихованной Украиной. Будто она была наконец завоевана. Если Украины нет, значит и Союза нет. Империя пала. Точка. Точка боли. Роман «Оглашенные» состоялся раньше, чем был написан.