Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

И на тебе!

Послал Мардарий, судья Никонова приказа, подводу за осётрами в Кириллов монастырь. Поехали двое слуг, Вукол да Горазд. Привезли дань. Поглядеть на осётров вышел сам.

И на дыбы! В зверя обратился:

— Где осётры, виноградари вы негодные? Сё пескари аршинные! — схватил здоровой рукой Вукола за грудки. — Мне подавай осётров в два аршина с четью[27]! Что подсунули, то и взял?! Так-то ты радеешь о господине!

Треснул мужика наотмашь, с ног сшиб. Ногой пнул, да в голову. Горазд обнял святейшего сзади да немножко оттащил, чтоб неладного не случилось. А Никон на него, на слуг озирается, сам рычит медведем:

   — Что стоите?! Он напал на меня! Валите, бейте!

Повалили, да кулаками, кулаками.

   — На навозную кучу его!

Потащили на скотный двор, нашли кучу возле бузины, тут и кинули. Увы! Злобы в отставном владыке не убыло. Взял Вукола на допрос: кто такую рыбу всучил?

   — Монастырский вкладчик, Сашка Борков!

   — Борков! — вскипел Никон. — Да он же еретик, в скиту у старца Капитона жил. Я их всех сгною!

Позвал дьячка Сеньку, продиктовал донос и уж поутих было, но тут пожаловал монастырский келарь Макарий. В ноги святейшему повалился:

   — Спаси, владыка святый! Царские подьячие хуже цепных псов. Подачки сглатывают, а копают всё хватче да хватче. Патриарх Питирим — добрая душа — переселился в вечный покой, а царь нас в цепях сгноит.

Никон так и подскочил:

   — Питирим, говоришь, помре? Когда? Почему не знаю?

   — Нынче письмо прислано. Великий господин святейший патриарх преставился в последний день Антипасхи, девятнадцатого апреля.

Никон встал, перекрестился:

   — Ещё одного супротивника моего Господь Бог прибрал.

   — Святейший, с подьячими, скажи, что делать? Поумерил бы ты их пыл. Тебя послушают... — вздыхал, кряхтел. — Всяко было, досаждали тебе, свету нашему, да ведь пообжились. Иных поставят на наше место — тоже норов-то будут показывать.

   — Норов! — усмехнулся Никон. — Знавал я норовистых. Одни в тюрьмах гниют, другие в могилах сгнили... Мало, знать, даёте царским собакам.

Келарь ушёл, а на порог новый гость, да не гость — особа. Вся в чёрном, но чёрное чёрному рознь: шелка, цветы проступают, на перстах перстеньки весёлые, вошвы на камчатом опашне шиты золотом, по вороту тоже золотая нить, повойник — алмазиками искрит.

Подошла под благословение, а потом уж и назвала себя:

   — Супруга майора Валутина раба Божия Настасья.

Глянул Никон: волнушка крепенькая, розовая.

   — Спаси меня, великий пастырь! — Глазки закатила, между розовых губ — зубки ровные, белёхонькие.

   — Грехи, говоришь, обуяли? — спросил Никон, перебирая чётки.

   — Сон на меня напал. Бык снится. Башка ужасная, глаза кровяные. Глядит на меня — и ревёт.

   — Молишься?

   — Молюсь.

   — Давно ли исповедовалась?

   — Великим постом. Трижды.

   — А Евангелие читаешь?

   — Читывала.

   — Читывала! — Никон взял книгу. Показал на скамейку возле себя. — Садись и слушай. «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обителей много; а если бы не так, Я сказал бы вам: «Я иду приготовлять место вам». И когда пойду и приготовлю дам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтоб и вы были, где Я. А куда Я иду, вы знаете и путь знаете».

Поднял глаза на женщину, внимала искренне, вся бабья дурь вроде бы сошла с неё.

   — Аз, грешный, читаю сию книгу, как только грамоту познал, — назидательно сказал Никон. — Годков мне было восемь, а то и меньше... Выходит, шестьдесят лет читаю и начитаться не могу. Слушай. Далее сама суть. — Закрыл глаза и говорил слова чуть распевая и, видимо, изумлённый откровением, запечатлённым простым слогом, и слог этот голос Бога. — Фома сказал Ему: «Господи! не знаем, куда идёшь; и как можем знать путь?» Иисус сказал ему: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меря. Если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего; и отныне знаете Его и видели Его».

Положил Евангелие на стол. Глянул как проглотил:

   — Поняла?

   — Ах! — сказала Майорова жена. — Припадаю к ножкам твоим, за милость твою, за урок, осветивший душу мою. О, господин великий, не отринь мой малый дар. Супруг ездил в Киев. Вот крест с частицами мощей киевских угодников, а для кухни твоей — прими мешок чернослива.

   — Благодарю, — сказал Никон ласково. — Мощи киевских угодников — сокровище. И чернослив мы любим. — Встал, снял икону с иконостаса. — Прими и ты сей дар. Вот соловецкие мои заступники — Савватий и Зосима. Да хранят твой очаг.

Майорша просияла.

И тут совсем не ко времени пришли от архимандрита Афанасия трое иноков, принесли большую икону Рождества Пресвятой Богородицы. На полях с двух сторон — святые. Приземистые, с задранными круглыми бородами.

   — Кто это?! Кто?! — закричал Никон, тыча пальцем в преподобных отцов.

Иноки, вострепетав, указали надписи:

   — Се отче Ферапонт, а сё — Мартиниан. Великие наши игумены!

   — Игумены? А я зрю — мужики! Сё — мужики!.. Ай да подарочек! Соскрести мужиков! Богородица — доброе письмо, а мужиков — соскрести!

Отправил от себя дарильщиков, и с ними тихохонько ускользнула Майорова жёнка Настасья.

Ночью Никон метался, жара давила. А ругать некого — сам приказал печь истопить. Ночи стали холодные, мглистые.

Охая, дотащился до печи, потрогал. Кирпичи теплёхонькие, не более того. Пил квас, мокрым полотенцем отирал шею, грудь. Сидел возле окошка, положа голову на подоконник. И вдруг сказал:

   — Домой хочу!

И перепугался. Уж не смерть ли кликнул?

В глазах пошло мельтешение палат, келий, чуланов. Не дал ему Бог дома.

Истомившись, лёг. Тотчас и сон приснился. Глядят на него без зазрения совести розовые соски Дорофеи, а ему хочется, чтоб она повернулась да чтоб полы мыла, заголясь. Сердце молотом стучит, в душе ужас.

Прочь отогнал соблазн. Поднялся, пошёл к божнице, положил дюжину поклонов, святой воды выпил глоток.

Лёг на спину, постанывая от немочи. И опять забылся. Увидел царя. Алексей Михайлович шёл, догоняя, а он, окаянный, шагу ни на мало не убавил... Повёл глазами — Коломенское. Между дубками тропинка к Москве-реке... А Михалыч уж вот он. Улыбается... Вскипели в груди обиды да просохли, так пот разом высыхает на солнышке, так слёзы испаряются... Повернулся к другу собинному, и поглядели они глаза в глаза, а Михалыч нашёл его руку, стиснул, с болью, со сладостью... Пошли они рядом. И оба знали — вся старая дурь развеялась. И уж так было хорошо!

   — Царицу-то... я ведь не видел, — сказал Никон.

   — Увидишь, — улыбнулся царь. — И младенца увидишь, Петрушу. Здоровенький, весёлый. Мария-то Ильинична мальчиков хилых мне нарожала.

   — А я ведь и Фёдора твоего не видел.

   — Нескладица! — кивнул царь. — Добрый отрок. По-польски говорит как мы по-русски. А возьмётся по-латыни, так и по-латыни. Звонкая, скажу тебе, речь.

   — В патриархи кого будешь ставить? — спросил самое больное, чего бы не надо было.

Алексей Михайлович глянул приятельски. Душа так и оборвалась.

   — Меня желает.

Сказал вслух и услышал себя.

Лежал не открывая глаз: ночь ли, утро... Сердце стучало.

   — Господи! — сказал Никон. — Господи!

7

   — Господи! — ахнул Алексей Михайлович, показывая Наталье Кирилловне на черёмуху над рекой. — Господи!

Речки и не видно было, черёмуха, росшая по обоим берегам, вспенилась и почти слилась в один благоуханный сугроб.

   — Воздух сладкий, а на языке горько, — сказала царица.

Алексей Михайлович посмотрел на неё и, затаиваясь, вздохнул. Юная, светлая...

   — Как жизнь, — сорвалось с языка.

   — Кто как жизнь? — не поняла Наталья Кирилловна.

Смутился. Повёл рукою:

   — Всё это. Сама говоришь, сладко, да горько, а у меня аж комок в горле.

Личико у неё озадачилось, счастье в глазах, такое лёгкое, бездумное, затрепетало и подёрнулось дымкой.

   — Как сияют-то, видишь? Старицы, говорю. Нам туда и надобно! — Он почти кричал, а сам следил за её лицом: слава Богу, снова глазки ясные.

Он устроил эту тайную охоту — вольную, без бояр, без полка сокольников — ради неё. Десяток комнатных людей и два друга, Фёдор Михайлович Ртищев да Артамон Сергеевич Матвеев.

Среди своих царица не скрывала лица, сидела на коне верхом, по-мужски. Призналась однажды ему:

   — Я в девках любила на лошадке скакать, хоть и была она у нас толстобрюхая, толстоногая, Ртищева царь позвал с собой, чтоб хоть как-то утешить милого, старого, верного друга. Фёдор в последние годы бывал на дворцовой службе нечасто. Болезни одолевали.