Братья наши меньшие - Владимир Данихнов

— Ладно, не кипятись… — Я схватился за перекладину и стал карабкаться наверх. Через пару секунд был уже на вершине. Мужик орал внизу, бессмысленно размахивал трубой и грозился отрубить мне голову. Я не слушал его. Оседлав верх забора, оглянулся: мужик плакал. Размахивая трубой, он случайно расколошматил аквариум и теперь рыдал, ползая в грязи, собирая осколки и рыбок, разговаривая с ними, называя их по именам. С расцарапанного его лица на сырую землю стекала кровь.

— Я труп… — шептал мужик. — Я труп.

— Не парься! — крикнул я. — Аквариум — не главное, главное то, что у тебя внутри, в сердце. Ты смелый мужик, и когда сдохнешь, случится это не из-за того, что аквариум разбился, а оттого, что ты чокнутый, как Мартовский Заяц, и хочешь победить всех собак, кошек и крыс в округе.

Я спрыгнул с забора с другой стороны и оказался в тихом, но уютном спальном районе, в одном квартале от моего дома. По сторонам девятиэтажные дома царапали низкое небо, а прямо перед собой я увидел песочницу. Детская площадка.

Двор был безлюдным, только долговязая девчонка каталась на качелях и с любопытством глядела на меня. Когда я проходил мимо, она спросила:

— А что там, за забором?

— Свалка, — ответил я и остановился. Было что-то трагическое в этом моменте. Я стыдился зато, что обидел мужика. Он испоганил себе жизнь, но ведь это его выбор, верно? Не мне судить!

Я посмотрел девочке в глаза, а она посмотрела в мои, и я подумал вдруг, что между нами возникла какая-то связь, телепатическая, быть может. Я подумал, что сейчас девочка чувствует то же, что и я, что сейчас она откроет ротик и спросит тихо: «Там, за забором, правда так страшно?»

Девочка открыла ротик и попросила:

— Раскачайте меня, пожалуйста.

На площадке между десятым и одиннадцатым этажами стоял мужчина в черном двубортном костюме, распахнутом настежь сером плаще и начищенных остроносых ботинках, из-под которых выглядывали разноцветные носки; начищал ботинки он, наверное, в спешке, потому что у подошвы остались прилипшие комочки гуталина. На глаза мужчины была надвинута широкополая черная шляпа. Мужчина стоял, прислонившись к подоконнику по правую руку от самодельной пепельницы. Он курил, выпуская дым из-под шляпы прямо в пол.

Я остановился рядом с ним, потому что в груди закололо, а перед глазами заплясали образы. Глюк?

Мужчина в сером плаще должен был погибнуть через час. Погрешность — полчаса. Или даже сорок минут.

Двумя пальцами, в которых мужчина держал сигарету, он поправил шляпу, сдвинув ее набок, и сказал неожиданно писклявым голосом:

— Гражданин, пошевеливайтесь.

Я кивнул, качнувшись в его сторону всем телом, как ванька-встанька, рукой схватился за перила, чтоб удержаться, и пошел наверх. У меня горели щеки. Чуть не свалился на пол перед этим болваном, а он все видел!

Дверь в квартиру Громова была приоткрыта и поскрипывала несмазанными петлями на сквозняке; изнутри раздавались странные звуки. Там кто-то бухтел под нос, бранился шепотом и передвигал мебель. А еще из квартиры несло крепким дешевым табаком.

— Да стой же ты… — пробормотал кто-то. Голос был незнакомый, и я замер на месте. Мужик в плаще прожигал взглядом мой затылок. Он ждал, что я сделаю дальше.

А следовало сделать вот что: воткнуть ключ в замочную скважину, провернуть против часовой стрелки два раза и войти в свою квартиру. Спокойно. Не дергаясь. Захлопнуть дверь и забыть.

Но я стоял на месте.

А потом свернул в квартиру Громова. Чтобы помочь.

— Ты куда?! — крикнул мужик в сером плаще мне вслед.

Громов валялся на полу посреди зала в позе эмбриона; его майка и спортивные штаны были порваны в нескольких местах, ковролин и диванная обивка испачканы в крови; там же, на полу, валялся разбитый музыкальный центр и осколки плафона. На журнальном столике стояла забитая окурками пепельница, от которой поднимался сизый дымок.

Громова держали за ноги «двойники» моего случайного знакомца: двое мужчин в серых плащах и шляпах; третий засунул шляпу под мышку и бил Громова ногой в живот и по ребрам. Не очень сильно, но профессионально, резкими и четкими движениями, как робот.

Кстати о роботах. Коля стоял у балконной двери в своей вечной кепочке и комбинезоне, к груди он прижимал Лизу. Из-под черных Колиных очков текли крупные слезы, пропитанные гноем. Мальчишка что-то шептал одними губами.

Меня заметили не сразу. А заметив, замерли, поглядывая друг на друга из-под надвинутых на глаза шляп. Перемигивались. Сзади тяжело топал по ступенькам их подельник — я схватился за дверную ручку и захлопнул дверь. Человек в сером со всей силы толкнул дверь плечом. Дверь задрожала, но выдержала.

— Ты что еще за черт? — визгливо поинтересовался тот, который избивал Громова, и вытер подметку ботинка о Лешкины волосы.

Жить ему оставалось меньше десяти минут.

В возникшей тишине было слышно, что говорит мальчишка:

— Мы просто одевались, просто хотели пойти погулять. С папой. Все вместе. Одной семьей. Папа говорит, что я не вырасту хорошим. Что я просто не вырасту. Что я буду хорошим всегда.

— Заткнись! — прикрикнул на него один из «серых».

Громов грузно заворочался, зарычал что-то глухо, глотая ртом пыль.

— Отпустите его, — вежливо попросил я. — Пожалуйста.

Один из бандитов сунул руку за пазуху. Я сразу понял, что он оттуда достанет, и как завороженный следил за его действиями. Я словно мартышка, загипнотизированная удавом Каа, наблюдал, как он достает нечто металлическое, вороненое, несущее смерть…

Потом все случилось очень быстро. К стене полетел мужик, который держал ногу на лице Громова. По пути он разбил собственным телом стеклянную столешницу Лешкиного журнального столика и замер, скрюченными пальцами царапая ковролин; темная кровь растекалась среди осколков. К другой стене полетел мужчина с пистолетом, а его пистолет оказался в руках у Громова, и дуло смотрело в живот третьему. Третий замер. Пробормотал просящим голосом, но вяло и без особого энтузиазма:

— Слушай, Громов, не надо. Не для себя прошу, но…у меня дети. Жена там. Хомячок любимый. В общем, без меня они не выживут. Да и тебя убивать мы не собирались, так, наказали бы чуток, и все. К тому же сам виноват! Ты ведь виноват, да!! Впрочем… не кипятись. Я готов забыть. У меня ведь дети и жена, а еще канарейка… блин, то есть хомячок! Хомячок! Я их вечно путаю, блин!!

— Хорошая отмазка, — кивнул Громов.

Я зажмурил глаза, а когда открыл их, третий уже валялся у стенки с дырой в груди, а с покосившегося стеклянного шкафа на него медленно и грустно, будто караван верблюдов, съезжали остатки сервиза. Шляпа каким-то чудом удержалась на голове третьего, сползла чуть и теперь полностью закрывала его лицо. Над ним возвышался Громов, окровавленный, огромный, страшный. Сейчас он не напоминал медведя. Сейчас он и был медведь.