Дневник провинциала в Петербурге - Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

и в качестве мировых судей действовали, стараясь извлечь из кражи мотка ниток на фабрике какой-нибудь политический принцип. Всё мы испробовали, но нигде не обрели «политики», а взамен того везде натыкались на слово «тоска»: «тоска» и «тоска».

Вот почему мы, провинциальная интеллигенция, в настоящее время валом валим в Петербург. Все думается: не полегче ли будет, не совершится ли чудо какое-нибудь, не удастся ли примазаться хоть к краешку какой-нибудь концессии, потом сбыть свое учредительское право, и в сторону? А там – за границу, на минеральные воды…

Je m’en fiche, contrefiche…[189]

Не спорю: если б это удалось, оно было бы во многих отношениях недурно, но тут настигает нас другой вопрос – финансовый. Откупа уничтожены, а концессию получить положительно трудно. Нынче это дело так округлено, в такие границы поставлено, что не с Прокоповым носом соваться туда. Это своего рода укрепленное место, в которое даже сам Петр Иваныч Дракин (он, по всей справедливости, считается коноводом кадыков и действительно держит высоко свое знамя) и тот не мог проникнуть, как ни старался. А жаль. Потому что, если б предоставили Дракину вести на общественный счет железные пути, во-первых, он, конечно, не оставил бы ни одного живого места в целой России, а во-вторых, наверное, опять почувствовал бы себя в обладании «предмета», и вследствие этого сердце его сделалось бы доступным милосердию и прощению. По крайней мере, он сам удостоверял меня в этом.

– Если бы хоть одну дорогу дали, – открывался он мне, – уж как бы, кажется, на душе легко было. Ну вот, ей-богу… ну, ей-же-ей, простил бы! А то ведь как на смех: жид придет – бери! Бери, владай, что угодно делай! А свой брат, дворянин, явится – «да ты знаешь ли, из чего рельсы-то делаются?!» Каково это слушать-то!

– А ведь коли по правде сказать, оно и точно. Вот я, например, хоть и знаю, что рельс железный, а какой он там, кроме того что железный, – вот хоть убей меня, сказать не могу!

– И я, братец, не знаю, да кто же знает нынче! Вот приступлю – и буду знать. И зачем мне знать, коли мне незачем! Жид-то пархатый – ты думаешь, он лучше меня знает? Нет, он тоже, брат, швах по этой части! Вот подходцы он знает – это так! На это он мастер! В такую, брат, помойную яму с головой окунется, какая нам с тобой и во сне не приснится!

Не приснится! Так говорит Петр Иваныч, но не слишком ли самонадеянно он утверждает это? Не знаю почему, но мне кажется, что не только приснилось бы, а даже… Но мы даже в этом смысле получили такое поверхностное образование, что и сны-то у нас недостаточные выходят…

Как бы то ни было, но финансовый вопрос есть в настоящую минуту самый жгучий вопрос для нашей интеллигенции. Умея только распоряжаться и не умея «делать», мы оказываемся совершенно бессильными относительно созидания новых ценностей, и какие предприятия мы ни затевали в этом смысле – всегда и везде, за очень малыми исключениями, оказывался, по выражению Дракина, «кавардак». Но этого мало: мы не умеем обращаться даже с теми ценностями, которые дошли до наших рук независимо от наших усилий…

– В ту пору, как застигла нас эта катастрофа, – рассказывал мне Петр Иваныч, – душно мне стало, так душно! Идите, говорю, с моих глаз долой! Всех на выкуп, в казну! И зачал, брат, я спешить! Горит у меня под ногами – да и только. Получу, думаю, выкупную ссуду, землю, которая получше, себе отрежу – и начну, благословясь, вольным трудом работать. То есть и сплю, и вижу, как этот вольный труд начнет у меня действовать! Ну-с, хорошо. Окрутили меня живым манером: опекунскому совету долг вычли (я, братец, на тридцать семь лет занимал, а с меня вдруг все вычли), кой-какие частные долги удовлетворили, остальное выдали на руки. Ну, слава богу, думаю, хоть и не бог знает сколько суммы осталось, зато вольный труд теперь у меня сам собой пойдет! Поехал к Бутенопу, накупил машин – то есть какая сеноворошилка у меня была: ну просто конфетка! – нанял рабочих и сижу, жду у моря погоды. Месяц у меня идет, другой идет – я все молчу, все деньги плачу. Иногда, знаешь, разберет меня зло, что все как будто не так; вспомнишь это, как прежде распоряжался, и выбежишь в поле. Ни души, сударь! Тишина, братец, мертвая: ни голосу, ни шелесту; солнце сверху так и льет! «Где вы, черти!» – ни звука. Словно все умерли! А сердце так и кипит. Побегаешь, покружишься, наткнешься на борозду, упадешь – домой! Ах какое это чувство, мой друг! Какое это ужасное чувство, когда в тебе кипит, и вдруг – никого! Натурально, сейчас за управляющим: «Разбойник! дармоед!» И что ж! Первое в ответ: «Не извольте ругаться!» – «Не в ругательстве дело, курицын ты сын! Не ругаюсь я, а чего ты, мерзавец, смотришь? Отчего в поле никого нет!» – «Оттого, что рабочие отдыхать пошли». – «Отдыхаете, бестии! Все-то вы отдыхаете!» – «Помилуйте, Петр Иваныч, вы вот только что чай откушали, а мы еще где до свету встали!..» Ну, успокоишься, то есть не успокоишься, а скажешь себе: «Ну вас к чертям, распинайте!» Сядешь, это, за книжку, потом позавтракаешь, жена «варьяции на русские темы» сыграет, дети придут: «Папа! пойдем в парк либо на пруд рыбу ловить!» Таким манером пройдет еще часа три-четыре – опять не утерпишь и побежишь в поле. Ни души, сударь! «Да надо же отдохнуть народу!» – уж огрызается тебе в лицо управляющий. Потом обедать, потом послеобеденный сон, потом чай, потом гулянье. Нагулявшись, опять в поле… ни души! Все уж пошабашили и собираются ужинать. Так я его и не видал, как он там вольным трудом работает! Возьмешь с собой в сумерки управляющего и пойдешь с ним по полям. «Так, что ли, разбойник, пашут?» – «А то как же еще!» – «Так, что ли, мошенник, жнут?» – «Да вы, сударь, сами изволили бы показать, что от нас требуется!» Мерзавец! Знает ведь, анафема, что я показать не могу! Бился я, бился таким манером, наконец бросил. Жду. Осенью живо обмолотили, вывеяли, ссыпали. Рожь уродилась сам-четверт, овес – сам-третий, гречиха – не собрали семян. «Подлецы! Разве так вольный труд должен давать! Ведь он сам-десят должен давать – да и тогда только концы с концами свести можно!» Молчат. «Да что вы молчите, анафемы? Говорите по крайней мере отчего это?» – «С землею у нас, Петр Иваныч, ничего не поделаешь! Холодная!» – «Как холодная? Все была теплая, а теперь холодная сделалась!» – «И прежде была холодная, только прежде потому теплее казалась, что мужички подневольные были!» Сел я тогда за хозяйственные книги, стал приход и расход сводить – вижу, в одно лето из кармана шесть тысяч вылетело, кроме того что на машины да на усовершенствование пошло. Нет, думаю, шалишь! Таким образом никакой выкупной ссуды недостанет! Надо это дело бросить! А тут кстати хороший человек нашелся, надоумил меня. «Зачем, – говорит, – вам, Петр Иваныч, беспокоиться! Сдали бы вы мне землю по рублю серебром за десятинку на круг, а сами бы в Москву или на теплые воды!» Что ж, думаю, чем по пяти тысяч в год убытку терпеть, лучше хоть тысячу чистоганчиком получить! Взял да в одну минуту и порешил дело! Подмахнул контракт на двенадцать лет; машины, скот, семена и другое имущество сдал арендатору и велел укладываться в Москву. «Лес чтобы не рубить, Иван Парамоныч!» – «Зачем, ваше превосходительство, лес рубить!» – «Ведь ты, Иван Парамоныч, меня не обманешь – аренду выстоишь?» – «Зачем, ваше превосходительство, обманывать! Креста, что ли, на мне нет!» – «Ну, то-то же! Теперь с богом! Трогай! В Москву!»

– Ну-с, дальше-с!

– А дальше, брат, даже вспоминать стыдно. Осталось у меня в то время тысяч шестьдесят выкупными свидетельствами (у меня, брат, ведь полторы тысячи душ было!). Деньги хорошие, и будь они у меня теперь, я бы знал, как мне поступить. Я понял бы, что мне ничего другого не остается, как получать на мой капитал проценты, устроиться в Москве, где-нибудь под Донским, лишнюю прислугу распустить, самому ходить к Калужским воротам за провизией и нанять учителя, чтоб учил детей