Месопотамия - Сергей Викторович Жадан

Для чего тогда мы разбавляем вечернего неба свечение

колядками и стихами до умопомрачения?

Ведь каждый нормальный поэт остановит одной своей строчкой

любое кровотечение.

И тогда она спрашивает:

почему же эти поэты ведут себя, как идиоты?

Почему живут, как пришельцы, умирая, как стрелки подзаборной роты?

Почему же не остановят

хоть что-нибудь, хоть кого-то?

А я ей говорю: потому что трудно носить в своем теле чужие раны,

потому что и у святых разговоры свои и весьма невнятные планы,

потому что нормальные перевелись, а те, что остались –

воры и шарлатаны.

Лечат детей и собак, на перекрёстках молятся,

будущее предсказывают по голубям и горлицам,

живут себе, выбирая

между смертью и безработицей.

Так что всё завершится, начавшись сызнова, без жалости и печали,

уходя в открытое море и встречаясь на том же причале,

наполняя всех нас любовью, наполняя забвением,

сразу же,

в самом начале.

* * *

Ведь всё зависит только от нас.

Касаешься воздушной оболочки, нарушаешь равновесие.

Всё, что мы потеряли, всё, что нашли,

весь воздух, прокачанный через волынки легких, –

какой всё это имеет смысл без нашей боли и разочарования?

Чего это стоит без нашей радости?

Ведь всё это касается твоих пальцев.

Дотрагиваешься до её одежды и знаешь – ничего

нельзя будет вернуть назад, произнесённое один

раз имя изменит звук голосов, спутает корни слов,

чтобы отныне ты бился над мертвыми языками,

пытаясь с их помощью

найти ключ к живым.

Касаешься её вещей и понимаешь – за каждым словом,

за каждым поступком стоит невозможность возвращения.

Отвага и грусть двигают нами –

необратимость любви, нечитабельность большинства

мрачных пророчеств и прорицаний.

С нами случается только то, чего мы хотели,

или то, чего мы боялись. Вопрос лишь в том,

что перевесит – желание или страх.

Ночь будет звенеть от музыки в перепонках

наших пальцев, комната будет наполняться светом

из принесённых словарей.

Ведь всё заключается в умении

говорить на мёртвом языке нежности.

Свет состоит из тьмы

и зависит только от нас.

* * *

И потому, что эту дорогу нам класть до конца, напрягая жилы,

и потому, что она не последняя, хоть сколько их там за плечами,

мы воспеваем работу, что на классы нас поделила,

мы воспеваем умерших, оставивших нам молчание.

Мы строим эту дорогу между далекими городами,

под белым снегом, в слепую жару и в ливень, зимой и летом,

перекликаемся в тумане сильными голосами

и не экономим вообще на ненависти и сигаретах.

Ибо каждая наша дорога – бессоница, радость, истома,

и каждая остановка – тишина на душе уставшей,

потому что мы всегда знаем, кто нас дожидается дома,

знаем, что значит преданность и безвозвратность наша.

Каждому здесь будет что рассказать после смерти,

хотя ни один из нас в нее и не верит даже.

Куртки наши подшиты солнечной круговертью.

Сердце есть у меня – оно, если надо, подскажет.

Голос есть у меня – я сумею договориться,

и будет эта дорога легка, если я чего-нибудь стою,

тёплый месяц над ней молча смотрит на наши лица,

и его, как только захочешь, можно коснуться рукою.

И потому мы строим эту дорогу из тишины и глины,

тянем её, как нитку, к небесному изголовью,

между голосом и молчанием, между пропастью и вершиной,

между светом и тьмой, забвением и любовью.

* * *

Пять лет вахты, пять лет работы,

горячие вены, чёрная сгоревшая кожа.

Когда я вернусь, я не стану травить анекдоты,

а расскажу о серьёзных вещах друзьям и прохожим.

Я расскажу о далеких городах и странах,

о сезонных бригадах наёмных чернорабочих,

с которыми мы поднимали стены в чужих кварталах,

как поднимают на ноги бойцов полуобморочных.

Я расскажу, как нас будили на работу сирены,

как мы спали в костелах под архангельскою трубою,

и кресты на крышах костёлов были чуткими, как антенны,

так что нам было слышно, о чём святые болтают между собою.

И кто из нас какой крови – никого и не волновало.

Небеса только разные над нами горели и меркли.

Мы строили на Западе госпитали и вокзалы,

мы строили на Востоке тюрьмы и церкви.

Я знаю, почём настоящий труд, когда только в смерти роздых.

Я знаю, что апельсином пахнет любое сердце.

И пока мы работаем и тянемся в летний воздух,

как растения тёплые, нам есть на что опереться.

Я расскажу, что Господь однажды встал между нами

и перессорил наши цеха и бригады,

разделил нас наречиями, цветом кожи и именами,

вынудив нас отныне строить уличные баррикады.

Потому вода в его дароносицах стала теперь солёной.

И в его золотых церквях бьют поклоны ирландцы с лемками.

И моя любовь, забытая мной в сквотах ночных Вавилона

плачет по мне, пользуясь всеми своими

языками и диалектами.

И потом я скажу – вернемся мы обязательно,

и почувствуют руки строительной кладки пение.

Нас, повстанцев, чернорабочих всех стран, мечтателей,

разделяют лишь наши страхи и наши работодатели.

Соединяют нас

наша ненависть и наше терпение.

* * *

Всегда возвращаться на эти холмы и реки цвета черники,

где мытари и охранники у ворот городских стоят.

У евангелистов в церквях здесь такие тёмные лики,

словно целыми днями на солнце собирают они виноград.

Мужчины здесь носят на себе