Месопотамия - Сергей Викторович Жадан

Вечер был поздний. Я слышал, как кто-то прощается с хозяином, как кто-то начинает петь, в женских голосах звучала горечь, в мужских – огонь. Автомобили отъезжали, голоса затихали. Становилось тихо. Становилось всё больше луны, всё больше прохлады.

Я совсем не услышал, как она подошла. Просто появилась у меня из-за спины, легко коснулась плеча, ну что, – спросила, – что ты тут стоишь? Я не сразу нашёлся, что ответить, а она сбросила с себя занятую у кого-то куртку, стянула свитер, стянула кроссовки, какое-то время возилась с комбинезоном, но наконец сбросила и его. Сбросила футболку, на какой-то миг поколебалась, но бельё тоже бросила сверху на ещё тёплую одежду. Боязливо нащупывая дно, шагнула в воду. Потом весело ойкнула, нырнула и поплыла.

– Эй, – крикнула из темноты, – что же ты не идёшь?

– Плыви-плыви, – ответил я ей. – Я твои вещи постерегу.

– Как хочешь, – ответила она.

Я подумал, как это здорово, что я наконец здесь очутился – на этом берегу, у этой воды. Стоять и наблюдать, как она раздевается и заходит в реку, знать, что в какую угодно реку можно входить бесконечно. Можно бесконечно долго беречь влагу, что окутывает тебя, можно бесконечно долго ожидать возвращения всех, кого ты знал и кого любил. Река принесёт все слышанные тобой переливы слов, река сбережёт всё брошенное на берегах тепло, реки умеют ждать, умеют начинать всё с начала. Потому что существует притяжение русла, притяжение потока, и никто не может остановить всю эту массу влажного света, всю эту лавину тепла и холода. Мне остаётся только дождаться её тут, на берегу, и возвращаться вместе с ней назад, в город, как возвращаются в него ежедневно тысячи беженцев и бездомных, путешественников и пришельцев, все эти бригады наёмных чернорабочих, которые мыкаются по свету, строят заборы и тюрьмы, но рано или поздно всё равно приходят сюда – на эти берега, под это лунное сияние.

Я подумал, что долго буду держать в памяти запах этой воды, запах глины и травы, запах дыма и осени, запах жизни, которая ещё не закончилась, и смерти, которая ещё не наступила. А вот что она будет вспоминать обо всём этом? Вспомнит ли она тишину, что над нами? Вспомнит ли своё дыхание, что рождается сейчас внутри этой тишины? Ведь всё зависит от нас. Прежде всего – наше желание хотя бы что-то помнить. И наше желание не помнить ничего.

Уже когда она вышла, когда я подхватил её у берега и помог найти одежду, когда мы возвращались назад, к дому, она сказала:

– Последняя электричка, наверное, уехала. У Луки есть место. Останешься со мной?

– Ясно, что останусь, – ответил я.

Подходя к дому, мы услышали музыку. Резкие победные звуки доносились откуда-то из-за яблонь. Во дворе было пусто, все разъехались. Мы пошли на музыку. Не доходя, остановились под деревьями. Возле стола, в траве, стояли стулья. На одном из них сидела незнакомка, которая почему-то осталась. Сидела, откинув назад волосы и спокойно положив руки на колени. А перед ней радостно и зло танцевал Лука. Ну, как танцевал? Было это что-то похожее на пого – весёлые отчаянные подпрыгивания, попытки оторваться от земли и запрыгнуть в темноту. Прыгал Лука высоко, хоть давалось это ему тяжело – рубашка его пропиталась пóтом, вены на шее напряглись, однако он прыгал и выбрасывал вверх руки, прыгал и опускался в мокрую траву, скакал под хрипящие звуки из подаренного магнитофона. Пела его любимая Патти Смит, которую он слушал всегда, когда был в хорошем настроении. Но когда был в плохом настроении, то слушал тоже её, там, где она говорила, что Иисус умер за чьи-то грехи, но наверняка не за мои. И Лука подпрыгивал, будто тешась от всего этого, – наверно, не за мои и, наверно, не за твои, девочка, ибо какие у тебя грехи, какое у тебя искупление, мы оплатим все наши долги, мы договоримся со всеми мытарями этого мира, мы рассчитаемся за всё, до последнего слова, до последнего выдоха.

А она сидела и внимательно на него смотрела. Слушала его, не отводя взгляда, кивала, со всем соглашаясь. Не обращаясь к нему, не останавливая. Ожидая, сколько нужно.

Часть вторая. Уточнения и обобщения

© И. Л. Белов, перевод на русский язык, 2018

* * *

Ещё нет ничего. Зелёная ночь,

тишина себя ровно на землю льёт.

И зная, как время уходит прочь,

чтобы пространству успеть помочь,

он произносит имя её.

И словно открыл ночное окно,

и видит он каждой звезды полёт,

на что-то надеется всё равно,

и тяжкого небытия полотно

покорно в руки ему плывёт.

И всё, что ждёт их с недавних пор –

гольфстримы, айсберги мертвых широт,

воздушных сфер немой разговор,

перекличка химер, кашалотов хор,

цветов и запахов водоворот,

корни деревьев и листья травы,

домашних животных шёпот и рев,

озерного льда голубые швы,

шахты с углём, что давно мертвы,

пересохшее горло больших городов,

огонь, что сжигает все корабли,

на шёлковом знамени смерть и тлен,

планеты, погасшие где-то вдали,

покойники в тихом чреве земли,

кровь, будто магма в залежах вен –

придёт по законам большой игры,

исчезнет всё, что уже прошло,

как плата за временные миры,

за голос, в котором гаснут костры,

за выдыхаемое тепло.

И зная, что им принесет этот век,

он произносит имя её,

что соткано из берегов и рек,

пока на страницы прикрытых век

ложится нежности тёмный снег,

любви изумрудное забытьё.

* * *

Марат умер во сне.

В начале марта, уже по весне.

Когда тают снега,

когда реки оставляют свои берега,

как дети оставляют родительский дом,

перезимовавши в нем.

Марат тренировался на «Спартаке»,

делал «солнышко» на турнике,

отточил технику, ходил с серьёзным лицом,

в полусреднем весе был лучшим бойцом.

Всегда спокоен, не на рывке.

Носил наколку с Фиделем на левой ноге.

Имам говорил, стоя над ним:

«Пророк ни грустным не был, ни злым.