Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте

переулке сильно не дотягивает до стандартов лимузинного комфорта; в этой квартире, оформленной в духе птенцового периода современного китчеватого искусства, нет ничего такого, что могло бы пострадать от дождя, за исключением небольшой картины Матисса и гигантского полотна Миро; это святилище, которое красноречиво характеризует человека, пожелавшего остаться самим собой, вполне свободным и незаметным. Внизу на почтовом ящике висит потускневшая, но блистательная табличка: «Матисс-Дюшан-Эрнст». Дело в том, что нынешняя мадам Дюшан – бывшая мадам Матисс, жена Пьера, сына великого художника; что же до Эрнста, то это седовласый и по-мальчишески розовощекий сюрреалист Макс, одно время снимавший ту же самую квартиру. Сам порядок имен, как своего рода табель о рангах, соответствует значимости этих художников.

Жан Кокто и Андре Жид

Андре Жид, этот морализирующий имморалист, писатель, одаренный искренностью, но обделенный воображением, не любил Жана Кокто, чьи таланты по воле муз, падких на каверзы, являлись негативами его собственных: как в жизни, так и в творчестве Кокто отличали богатое воображение и жизнерадостная неискренность. Любопытно, однако, что именно Жид оставил наиболее точный и, как следствие, наиболее доброжелательный портрет этого старейшего enfant terrible.

Жид пишет в своем дневнике в августе 1914-го: «Жан Кокто договорился встретиться со мной в английской чайной на углу улицы де Понтье и авеню д’Антэн. Мне совсем не хотелось с ним снова видеться, несмотря на его исключительную любезность: он патологически несерьезен, его идеи, остроты, переживания, праздничный блеск его повседневной речи – все это шокирует меня, как щеголянье роскошью в дни голода и скорби. Одет он почти по-солдатски, нынешний бедлам его только бодрит. Он не изменил ни одной из своих привычек, но теперь в его обычной оживленности сквозит нечто военное. О бойне в Мюлузе он говорит, уснащая речь забавными эпитетами и пантомимой, он имитирует сигналы горна и свист шрапнели. Видя, что ему не удается меня развлечь, он меняет тему, напускает на себя печаль; он хочет печалиться вашей печалью, вмиг заражается вашим настроением и исповедует вам его. Потом рассказывает о Бланш, передразнивает мадам Р., рассказывает о даме из Красного Креста, кричавшей на лестнице: „Мне обещали пятьдесят раненых солдат сегодня утром – где мои пятьдесят раненых солдат?“ При этом он крошит на блюдце и поклевывает кекс с изюмом, временами голос его со странными модуляциями внезапно повышается, он смеется, наклоняется к вам, трогает вас рукой. Как ни странно, мне кажется, он был бы хорошим солдатом. Сам он твердит об этом и уверяет, что был бы смелым. Ко всему он относится с беспечностью дворового мальчишки; с ним, как ни с кем другим, я чувствую себя донельзя неповоротливым, тяжеловесным и угрюмым».

Весной 1950 года на пьяцце сицилийского городка, где он отдыхал в последний год своей жизни, Жид снова встретился с Кокто, и автору данных заметок довелось присутствовать при этом прощальном свидании. По обыкновению, устроившись на пьяцце, Жид выдремывал на солнце утренние часы; он сидел, потягивая из бутылки соленую воду, взятую прямо из моря, – закутанный в черную мохнатую накидку неподвижный мандарин в широкополой темной шляпе, затеняющей все его суровое, цвета серы лицо: праздный праведник-истукан; к нему никто не обращался, и он ни с кем не заговаривал, разве что иногда подзывал какого-нибудь деревенского ганимеда, привлекшего его внимание. Как-то утром декорации оживляет Кокто – помахивая тростью, он прогуливается по пьяцце и прерывает стальную дрему il Vecchio[69] (как называют местные ragazzi[70] восьмидесятилетнего мэтра). Тридцать пять лет прошло с того чаепития во время войны, но во взаимоотношениях этих двух людей ничего не изменилось. Кокто по-прежнему старается развлечь, по-прежнему радужнокрылая стрекоза вальсирует над жабьей головой, приглашая полюбоваться и напрашиваясь в жертвы. Колокольчики, дребезжащие на шеях ослов, запряженных в повозки, не могут заглушить его звонкой веселости; он приплясывает вокруг Жида, мечет искры едких острот, которые жалят, как сицилийское солнце, бурлит, источает восторги, треплет старика по колену, гладит по руке, мнет плечо, целует в иссохшую монгольскую щеку – куда там, il Vecchio непробуден: сытую лягушку не прельщает еда такой причудливой расцветки; но вот наконец он хрипит: «Да перестань ты мельтешить. Тебя слишком много».

Точно: Кокто слишком много. Его всегда было много, с той поры, как в семнадцать лет в опиумном облаке взошла его звезда. Вот уже пятое десятилетие этот вечный сорванец хозяйничает во всеобщем мюзик-холле, часто и с блеском меняя облачения: поэт, романист, журналист, драматург, дизайнер, художник, создатель балетов и фильмов, профессиональный собеседник. Как правило, то, что он примеряет, сидит на нем хорошо, иногда великолепно. Но особенно удается ему роль катализатора, роль глашатая и пропагандиста чужих идей и талантов: Радиге и Жене, Сати и Орика, Пикассо и Берара, Ворта и Диора. Кокто идеально совпал со своим временем и как никто другой повлиял на нынешнюю французскую эстетику. Именно его родство с эпохой, его исключительная связь с современностью вызывали неприязнь il Vecchio. «Я не стремлюсь слиться с эпохой, я стремлюсь хлынуть за ее берега» – таков был девиз Жида, девиз весьма похвальный. Но разве не может тот, кто сегодня подстегивает нашу волю, если не хлынуть, то хотя бы просочиться в чей-то завтрашний день?

Мэй Уэст

Однажды некий отчаянный молодой человек с обширными связями задумал устроить необычное чаепитие – в честь Мэй Уэст, выступавшей в то время в одном из ночных клубов Манхэттена. Разливать чай пригласили леди Эдит Ситуэлл – сия титулованная особа приняла приглашение из любви ко всяческой экстравагантности. Нью-йоркская элита, взбудораженная предстоящей встречей двух дам столь широкой и несхожей по своему происхождению известности, заключала пари.

Молодого человека заранее поздравляли с удачной выдумкой: «Дорогой, это будет гвоздь сезона!»

Однако все пошло вкривь и вкось. Леди позвонила и, сославшись на ларингит, принесла свои извинения. К шести чаепитие было в разгаре; казалось, мисс Уэст также разочарует собравшихся. Рассерженные гости роптали, в семь часов расстроенный хозяин удалился к себе в спальню. Через десять минут прибыла почетная гостья, и те, кто остался, были вознаграждены за столь долгое ожидание. Вознаграждены, но несколько сбиты с толку. Все знакомые аксессуары были в наличии: золотистая шевелюра, глаза в форме ятагана с ресницами-саблями, кожа белая, как брюхо змеи. Знакомые формы – песочные часы в ранге Биг-Бена – мечта арестанта. Все было на месте, кроме самой мисс Уэст.

Та самая Мэй? Не может быть. И все-таки это была она: неловкая, застенчивая и робкая, неуловимо целомудренная женщина, чье позднее появление, несомненно, было вызвано тем, что она долго